Не стану подробно рассказывать, чего мне стоило уговорить Елизавету Алексеевну (не продать, нет – ведь это была ее память, реликвия ее семьи) уступить мне то ожерелье. Я отдал ей шестьсот пятьдесят рублей (огромные по тем временам деньги!) и остался должен еще сто. Я убеждал ее горячо и долго. Не знаю почему, но я на ходу придумал трогательно-слезливую историю о девушке, которая готова стать моей невестой, о том, что ее папа, крутой референт из Внешторга, поставил обязательным условием, что будущий жених ее дочери должен ухаживать за ней не менее двух лет, красиво и достойно, так же, как ухаживал когда-то его дедушка за бабушкой, то есть до революции. Под красивым ухаживанием подразумевались, видимо, и подарки, которые будущий жених будет дарить будущей невесте.

Я сказал не совсем неправду. Отец Риты действительно занимал какую-то высокую должность. Но с ним я ни разу не встречался и, естественно, ни о чем не договаривался. Елизавета Алексеевна, скорее всего, пожалела меня, поверила, что ожерелье должно сыграть в моей будущей судьбе важную роль. А может, все было гораздо проще. В те времена нормальной пенсией в сельских районах считалась сумма порядка сорока пяти рублей в месяц. Примерно такую же получала и моя хозяйка. И те деньги, которые я предложил Елизавете Алексеевне, были действительно очень большими. А для нее – целым состоянием. Тем более что и ко мне она относилась очень хорошо, ведь я иногда помогал ей чем мог по хозяйству. И то, о чем я ей говорил, не являлось ложью в полном смысле слова. Просто мне очень хотелось самому верить в то, в чем я ее так горячо убеждал.

Настал день Ритиного рожденья. Солнечным росистым утром мы все собрались на берегу нашей реки. Весело и ярко пылал костер. Его пламя и плывущие в небе облака отражались в студеной бирюзово-прозрачной воде. Я вручил ей свой подарок вместе с букетом белых роз. Она надела ожерелье. Все замерли – так она была красива и молода. Смуглая и стройная, с милой лучезарной улыбкой, сияющими глазами, она была воплощением той светлой красоты, которая может присниться лишь однажды в далеком счастливом сне. Ожерелье только подчеркивало ее юную стать и даже несколько тускнело перед ее красотой и молодостью. Рита, пожалуй, и была отзвуком приснившегося счастья, светом неземной мечты…

Ребята под веселые возгласы подарили ей классный волейбольный мяч оранжево-белого цвета, легкий и звонкий. И, конечно же, он, переходя из рук в руки, стал быстрой своевольной птицей взмывать то вверх, то вниз. Словно по команде, не сговариваясь, мы организовали полукруг – некую импровизированную волейбольную площадку. И мяч, от сильных подач описывая немыслимые дуги, начал летать над площадкой от одного игрока к другому. Но вот Павел, не рассчитав силы, с разворота на взлете сильно и резко ударил по летящему мячу. Меняя направление, он взмыл высоко и стремительно вверх, застыл на мгновение в зените своего полета, будто совсем не хотел опускаться на землю, а затем, все сильнее убыстряясь, сбитой влет птицей врезался в реку. Несильное течение сразу же подхватило его. И он, крутясь своими разноцветными боками, начал медленно уплывать от берега. Жаль было мяча, прерванной игры и того беззаботного веселья, которое вдруг охватило нас. Я увидел погрустневшие лица одноклассников Риты, ее подруг. И мне захотелось вернуть прежнее веселье, опять все изменить – продлить минуты нашей случайной и беззаботной радости.

Мяч уплывал все дальше и дальше вниз по реке. Я, уже не думая ни о чем, как был в футболке, джинсах и ботинках, бултыхнулся в холодную воду, вдогонку уплывающему мячу. Далее была сцена, напоминающая тот эпизод из известного фильма, когда любимый герой наших бабушек и детских игр, Василий Иванович Чапаев, раненный в руку, теряя последние силы, со словами «Врешь, не возьмешь…» пытается переплыть бурный Урал и прибиться к спасительному берегу. Так и я в левой поднятой руке держал затихший мяч, а правой делал немыслимые усилия и, почти задохнувшись, пытался наперерез течению причалить к отлогому откосу.