Никос приехал в девять; я уже позавтракала и стояла у окна, приноравливаясь к пестрому миру за стеклом. В этой стране грешно чувствовать себя иностранкой: ее культура создала и наш мир тоже, мысли и образы Древней Греции пронизывают сегодняшний день. Меня ждал Акрополь, архаические улыбки кариатид, мраморные плиты, к которым можно прикоснуться рукой, пробуждая генетическую память – что это, если не счастье? А когда при этом рядом с тобой такой обаятельный спутник и, похоже, ты ему нравишься? Вина не надо – душа и без того парит, как птаха в поднебесье.
Оставив машину на одной из тихих улочек – такие, наверное, есть в каждом городе – мы вышли наконец к истертым ступеням. Парфенон, нежно-кремовый в эти утренние часы, четко рисовался на плоской, как стол, вершине скалы, неожиданно взметнувшейся к небу в самом центре города, в сердце Педиэи – великой Равнины Аттики. Никос начал что-то объяснять, я вежливо кивала. Что он мог рассказать мне об Акрополе, где я, кажется, знала каждый камень? Сейчас слева от Священных ворот руины квадриги Марка Випсания Агриппы, справа – маленький храм Ники Аптерос – Бескрылой Победы (середина пятого века, ионический ордер, архитектор Калликрат). А потом Пропилеи, парадные ворота Акрополя (сочетание дорического и ионического ордеров, архитектор Мнесикл).
Мы медленно поднимались в гору, и вот он на самом деле совсем рядом – маленький изящный открытый храм богини Победы, и можно прикоснуться к шероховатому камню. Я закрыла глаза и ощутила кончиками пальцев острое ребро и длинный плавный изгиб каннелюры – так слепой узнает дорогое лицо. Я и была незрячей, чудо откровения являлось здесь и сейчас, и моя дрожащая от восторга душа скользнула между прутьями решетки и растаяла на золотистых теплых плитах. Я была пилигримом, достигшим обетованной земли и замершим на границе света.
Немецкая речь ворвалась в тишину, Никос протянул мне руку и повел прочь от подходившей тургруппы. Пройдя сквозь ряды колонн Пропилеев, мы оказались на площади Акрополя; впереди справа уходила в синеву громада Парфенона, и ноги сами понесли меня туда. Стройные десятиметровые колонны, несущие мощный антаблемент и сохранившиеся фрагменты фронтона, производили обманчивое впечатление: я знала, что на самом деле их едва можно обхватить вчетвером. Изуродованный периптер ограбленного и разрушенного храма был все же божественно прекрасен. Никос повернулся ко мне и зло проговорил:
– Английская работа. Они набросились на него, как волки на оленя.
Он говорил о храме, как о живом существе, и в этом была особая боль: греки давно и, кажется, вполне безнадежно бьются за возвращение украденных сокровищ – британцы, как водится, хранят ледяное молчание. Это на самом деле ужасно: парфенонские горельефы и скульптуру можно встретить и в Британском музее, и в Лувре, но в Греции их почти нет. Правды ради, я все же уточнила:
– Молотками работали еще венецианцы в семнадцатом веке – тоже были ценителями прекрасного и поклонялись античности.
– Они были варварами, – прозвучал гневный ответ.
Рана кровоточила – Никос весь горел. Я попыталась примирить его с действительностью:
– Любовь, знаете ли, принимает иногда причудливые формы. А что до варваров – вы правы, по сравнению с ними, – я кивнула на Парфенон, – мы и остались варварами. Можно стать на уши, можно вывернуться наизнанку, но достичь такого совершенства невозможно и сознавать это мучительно: ведь ты даже в самом лучшем случае можешь рассчитывать не более чем на второе место. Подумайте, каково это.
Не знаю, то ли пролитый бальзам подействовал, то ли поразила философская глубина моего суждения, но Никос успокоился и до Эрехтейона молчал.