Но ты на меня сердишься. Твоё счастье никак не установится. Тебя всё раздражает, диван тесноват для нас шестерых, только осень хорошо подгадала: на следующей неделе начинаются осенние каникулы, и все, вот просто все куда-нибудь уезжают. Кроме нас. Мы опять остаёмся дома, в нашей разухабистой квартире, в которой я отчаянно ищу свечу; погоди, Беа! Я ещё не закончила.

Но не беспокойся. Я до тебя ещё доберусь.

Самый последний срок – на Рождество мы станем как эта карамельно-пудинговая реклама, тогда и ты будешь как миленькая сидеть в кругу своих родных, потому что не бывает Рождества без семейного мира.

На Рождество мы будем как святое семейство в хлеву; там мама медиум, а дитя – маленький Спаситель, и на обоих можно молиться, оба безмолвны…

Чёрт побери, нет: на Рождество нас здесь вообще уже не будет. Наша квартира на самом деле не наша, она принадлежит Франку, а он решил от неё отказаться, вот и всё.

Не может быть, чтоб это была правда.

Я просто не верю.

«Ничто не длится вечно».

«Дети стоят денег».

«Человек человеку волк».

И: «Своих овечек надо держать в сухом месте».

Не угодно ли ещё что-нибудь из этих мудростей, Беа?

Беа меня не слышит, она в школе. Ещё в школе, и я пока могу сидеть здесь в покое и писать.

Я сижу в своём чуланчике, вообще-то это кладовка, которая в наши дни уже ни для чего не нужна. В наши дни в таком месте обычно устанавливают стиральную машину. Но у нас по-другому, у нас здесь сидит Рези и курит. Курит и тюкает по клавишам своего ноутбука, который того и гляди испустит дух. Часы в нём уже остановились, притом что это самое простое в компьютере, нет? Интернет тоже надолго пропадает, но это нормально, связи легко уязвимы и рвутся, я тоже была частью сети.

«Опять изображаешь жертву», – шепчет во мне Ульф.

Да, это верно, я исправлюсь: я сама виновата. Этому ящику уже двенадцать лет, а известно же, что такие устройства в наши дни не рассчитаны на долгий срок службы, самое большее раз в пять лет надо обзаводиться новым.

«Сама виновата, вот и расплата», как говорят дети.

Они поют это хором в детском саду, когда за кем-нибудь пришли.

«Забирают, виновата, вот тебе расплата!» – потому что ребёнок, которого забирают, выходит из игры.

Кто-то же должен быть в этом виноват.

В отличие от детсадовских детей, я пока держу себя в руках. Стискиваю зубы, чтобы не отвечать на их дружное пение.

Дети, как я думала, поют всё, что в голову взбредёт, когда день тянется долго, а день тянется долго, семь часов, столько можно выдержать, только объединившись в «мы», они и поют от души, всё подряд, даже всякую чепуху.

Что такое, например, «чибутня»?

«Чибутня, чибутня, догони меня!» тоже годами оставалось без комментариев, но теперь скидка на детство уже не действует, та фора на ограниченность и безгласное самоуспокоение, призванное расслабить мой мозг при помощи постоянно нарастающей частоты вибрации, слышишь, Беа, это уже не работает, это уже не массаж, это пытка.

Отныне я отказываюсь от формул успокоения, больше никаких «Да я понимаю» или «Как-нибудь уладится», или «Не так уж и плохо», «Всё обойдётся».

Теперь формула гласит: «Ничего не будет хорошо», «Довольно, чёрт возьми» и «Всё к свиньям».

Я буду называть вещи своими именами и больше ничего не сдерживать.

В то короткое время, что мне ещё осталось, пока не начал звонить домовладелец и толпами водить по квартире новых потенциальных арендаторов, я непрерывно буду говорить правду, и я уже сейчас замечаю, насколько благотворно это на меня действует. Мне плевать на неправильное отображение времени на экране ноутбука, сейчас закурю ещё одну сигарету, и…