Акушерка поднесла слуховую трубку к моему животу и искала сердцебиение ребёнка. На ощупь определила положение ребёнка и нашла его хорошим; мол, всё пойдёт как надо, и так оно и было.

Свен протопил квартиру как следует. Сжёг в печи вдвое больше брикетов, чем обычно.

– Свен перерезал пуповину, Беа, слышишь? Важно, что при твоём рождении мы были только втроём, акушерка, Свен и я. Эти роды по старинке обошлись нам в изрядные триста пятьдесят евро, тогда как роды в клинике, с применением всевозможной хайтек-аппаратуры и под наблюдением пяти врачей полностью покрывались бы нашей страховкой.

Сама виновата, скажешь ты теперь, быть может, но это не так. Это пути, которые ведут либо туда, либо сюда, и я хочу, чтобы ты это знала. Что покрывается, что не покрывается, что нести сообща и от чего отказаться – это дело переговоров. Вопрос силы и влияния. Начать уяснять это никогда не рано: обстоятельства, в которых ты живёшь, дались не случайно, но и никак не принудительно. В основе их лежат решения и догматы веры, и тут ты должна спросить: чьи?

Моей матери, к примеру, в своё время акушерка в хорошо оборудованной клинике сказала, что материнское молоко вредно и что грудное вскармливание погубит её грудь. Лучше, дескать, давать ребёнку порошковое молоко, и тут же вручила ей инструкцию, полученную от представителя уже тогда глобальной продовольственной фирмы. У представителя в сумке были не только образцы продукта, но и научные статьи, поэтому он даже не платил акушерке комиссионные за то, что она навязывала роженицам его продукт. Акушерка была убеждена, что делает хорошее дело. Моя мать месяцами питалась одной манной кашей, чтобы сэкономить деньги на баснословно дорогую порошковую молочную смесь, тогда как её собственное молоко в груди перегорело.

– О’кей, – скажешь ты, – жаль, что бабушка тогда не могла купить себе стейк, но погоди-ка, фройляйн, я ещё не управилась. Бабушку тебе жаль, а для детей в Кении и Куала-Лумпур это было смертельно, потому что женщины растягивали этот порошок, разводя водой в бутылочке только половину дозы, и дети умирали от истощения. И тут ты, конечно, опять можешь сказать «сами виноваты», зачем слушались акушерку, а если уж послушались, так надо было придерживаться нормы, указанной на упаковке. Именно это и сказал адвокат этой продовольственной фирмы, и что научный труд о вреде грудного молока не был манипуляцией, а был обоснованным. В материнском молоке и правда нашли вредные вещества – например, удобрения и инсектициды для кукурузы, которая нужна для того, чтобы кормить коров, чьё молоко опять же используется в качестве ядовитой основы для порошка, понимаешь, что я хочу сказать, Беа?

Беа вздыхает. Смотрит на меня этим взглядом, в котором ещё сохраняется след мудрости новорождённых; интересно, когда он окончательно исчезнет, и не отпугиваю ли я его моими историями.

Может быть. Но раз уж я так решила, буду безжалостно просвещать её, говорить ей всё, что знаю.

Январь 2003 года, это ещё в Лейпциге.

Холодное, лютое зимнее утро. Дорогие, сознательно выбранные домашние роды. Эта угольная печь, такая горячая, что уже хочется распахнуть окно, и на свет является маленькая девочка, мой первенец.

Пуповину перерезает Свен, лицо его сосредоточенно. Это выражение сменяется восхищением, когда акушерка передаёт ему новорождённую, чтобы зашить у меня разрыв промежности.

– Ах да, Беа, ты знаешь, что такое разрыв промежности?

Беа зажимает уши ладонями и поёт. Ей не нравится, когда я вхожу в такого рода подробности, однако разрыв промежности даёт превосходный повод лишний раз поговорить о женских половых органах. Я твёрдо решила делать это в присутствии детей как можно чаще, хотя сама, похоже, не нахожу для этого подходящих слов – да и откуда? Мне их не дали.