Ещё дня не прошло, как она попала в эту страну, а ей здесь уже многое было дико и непонятно. Она не понимала, почему богатые люди безнаказанно хлещут кнутом своих носильщиков под носом у полицейских, почему некоторые прохожие с зелёными искрами в глазах отворачиваются от общих плевков и насмешек, почему обтрёпанные нищие сидят на пристани и протягивают изуродованные руки, сжимающие кружки, где нет ни единой монеты, а на них даже не взглядывают. В Хевилоне всё было совсем иначе

К тому же, Амисалла не слишком хорошо знала имперский язык. Обучаясь ему в пансионе, она слыла первой ученицей, но, очутившись здесь, она поняла, что её знания не стоят ничего. Она сумела бы написать записку, письмо, просьбу, но чётко разбирать слова говоривших вокруг у неё не получалось. А ведь это так страшно – не знать, о чём толкует толпа. Сжавшись в комок, Амисалла сидела на своих чемоданах и с угасающей надеждой следила за беспорядочной суетой на пристани, настолько непохожей на размеренное и упорядоченное движение в родном Хевилоне. Она в очередной раз ощутила приступ горькой тоски, и последние воспоминания о доме нахлынули на неё, будто ледяная волна в грозный шторм.

– Господа, дамы, последние билеты на очаровательный круиз, от северных морей до южных пустынь! – кричали зазывалы у трапов, спущенных с парусников подозрительного вида.

– Подайте на пропитание, у меня девятеро детей и голодный муж дома!

– Господа, дамы, купите…

– Взгляните…

– Послушайте…

Абсолютное большинство всех прочих слов смешивалось для Амисаллы в еле различимое невнятное шамканье, шипение и свист. Её родители оба были имперцами по происхождению, но она не любила разговаривать с ними на их языке: для неё он казался диким, грубым и неотёсанным в сравнении с изяществом и лёгкостью кратких форм хевилонских слов, плывущих в речи, словно облачко пара по воздуху. Вздохнув, она подпёрла голову руками и заткнула уши пальцами, чтобы абстрагироваться от шума. Но тот лишь стал немного глуше, и это раздражало больше. Покусывая губы и чувствуя, как беспокойство просыпается в душе, Амисалла вспоминала сумбурное прощание с подругами. Они узнали, что Амисалла едет в Империю, причём на семь долгих лет, только за несколько часов до заката, когда они, освободившись от своих дел, пришли позвать её на прогулку. Услышав её гордо произнесённые слова, они растерялись, а Энноя и вовсе заплакала. Повиснув у Амисаллы на плече, Энноя надрывно закричала:

– Ну куда же ты? Зачем? Столько медицинских университетов в Хевилоне, а ты выбираешь…

– Тихо ты, – цыкнула на неё Эвра, и Энноя перестала причитать, но заплакала ещё горше. Сурово взглянув на Амисаллу, она поинтересовалась: – Ты хоть писать нам будешь?

– Куда без этого… – тихо улыбнулась она.

– А на лето приедешь? – влезла Биллестия. – В химическом университете летом тоже идут кое-какие занятия, особенно не разгуляешься, но ведь…

– У меня будет практика, Биллестия, я не смогу уехать, – терпеливо разъяснила Амисалла и глубоко вздохнула, усилием делая улыбку шире. – Но я же обязательно вернусь, и я буду слать письма по четыре раза в день! Ну, чего вы?..

Девушки, собравшись в плотный кружок с нею в центре, уныло смотрели на неё влажными глазами; все, даже Биллестия, которая ненавидела плакать. Амисалла осторожно повторила:

– Эй? Что это вы?

– Семь лет, – с болью в голосе проронила Эвра и уронила голову на грудь, – ты хоть понимаешь, сколько это времени?

– Много, – устало вздохнув, согласилась Амисалла, – но ведь я же вас не забуду, я всегда буду писать, честно!

– Письма – это одно, а живой человек рядом – совсем другое, – сентенциозно выдохнула Биллестия и склонила голову к плечу по-прежнему беззвучно рыдавшей Эннои. – Сама ж знаешь.