Когда же дело доходит до кормёжки, старый барбос тут как тут… Нахально и каждодневно обижает и объедает молодого… Не единожды трёпаный, пёсик своё место давно осознал и боится даже вякнуть супротив…
Но в глазах, вижу, накапливается ненависть и жажда мести…
Фатальная беда пёсика в том, что он больше не вырастет, родословная подвела, поэтому момент отмщения в будущем становится весьма и весьма проблематичным…
Вижу, что сторож пёсика жалеет, и даже пытается кормить его отдельно и незаметно… Однако, старый барбос вдосыть повидал на своём веку, и всякие такие потуги пресекает с грозым рыком на корню…
«У-у, падла самашеччая!» – только и может себе позволить сказать сторож, сам этого зверюги побаиваясь…
Как-то в полдень, сожрав, как обычно, свою и чужую пайки, старый барбос устроился на сиесту…
Мелкий сидел на расстоянии и не сводил с недруга голодного и гипнотического взгляда…
Уловив момент, мелкий вдруг, как бы по своим делам, засеменил по большой спирали с центром на барбосе…
Очутившись рядом и учуяв, что тот в полной сытой отключке, пёсик вдруг задрал лапку и…
Нет, он не просто нужду свою справил… Он излил на обидчика всю свою накопленную вонючую месть и категорическое презрение… Ещё и лапами, отчаюга, поскрёб!
Аутодафе, не иначе…
Таких казусов раньше ни мне, ни наблюдавшим работягам видеть не приходилось…
Наверное, поэтому сразу после действа мелькнула какая-то нетривиальная мысль: как-то у животных попроще всё происходит…
Люди, те в такой ситуации всё больше языком трепят – то на тебя, да это на тебя…
А тут, видишь, незатейливо и по-деловому…
Юннатов прошу не беспокоиться: старый барбос не проснулся и так ничего и не понял…
Так что, народный мститель жив, здоров, чего и вам желает…
И по глазам его вижу – готов, стервец, к новым подвигам в борьбе за независимость…
Надо будет, и аутодафе новое утворит. Ресурсов хватит…
Доха и Соловей
Многие предметы в политехе Соловью давались с трудом. Немецкий не давался вообще. Очередная пересдача всякий раз мучительно сокращала вожделенные каникулы.
И Соловей понял: его последний шанс – «взять» «немку» измором. «Немка» Нонна Григорьевна была милейшая во всех отношениях женщина. Причёска «высокий пучок», тонкая оправа, одежда «светлый верх, тёмный низ», педантичность и интеллигентность на грани наивности… И барсучья доха зимой. Доха – шуба мехом внутрь и наружу, кто не застал. Очарованные дохой коллеги с годами пришли к двум устойчивым выводам: 1. Доха – это фамильная реликвия. 2. Доха – ровесница последнего немецкого кайзера.
И вот аккурат в зимнюю сессию по выстраданной стратегии Соловей стал маниакально преследовать Нонну Григорьевну и канючить об очередной пересдаче. Неожиданно всякий раз вырастал он перед ней практически из сугроба. Соловей предлагал ежедневно выгуливать дога Нонны Григорьевны, таскать за ней сумку с продуктами, выбивать ковры и даже проветривать доху.
Она-то, доха, и оказалась однажды на переднем плане особо отчаянной его атаки. И таки не выдержала, «сломалась».
Сроки поджимали категорически, и Соловей усилил натиск многократно…
Нонна Григорьевна уже садилась после работы в автобус. А Соловей всё канючил «ну, пожалуйста, ну, ещё разок» и цепко продолжал тянуть за рукав дохи наружу. Рукав дохи отделился как-то сразу по всему шву. Как ракетоноситель…
На защите диплома в вызубренном докладе Соловья прозвучало явно немецкое слово «контрфорс». «Говорят ты, Соловьёв, в немецком силён?!» – свои члены комиссии имели хорошую память, подобающее чувство юмора и слегка опасались задавать Соловью профессиональные вопросы. Практически уже инженер-гидротехник, Соловей и в этот раз не сплоховал. «На кой он мне?! – честно, смело и уже радостно сказал Соловей, – у меня родной язык – прорабский!» И это была чистая правда!