Карпыч садится у окна и говорит:

— Будем, Серёга, праздновать. Раз начальство хвалит.

— Давай, — говорю. Достаю из синтезатора самогон и разливаю по замусоленным алюминиевым кружкам.

Пристраиваюсь на нарах, стула-то другого нет.

— Ну бывай, — говорю.

— Бывай, — отзывается он.

Выпивает махом, крякает, занюхивает рукавом.

— Эх, хороша!

Не спорю, хотя дерьмо ещё то. Но зато щаз начнётся. Щаз Карпыч тайны пойдёт выбалтывать, сокровенным делиться.

Так и есть. Лезет во внутренний карман. Достаёт снимок. Затёртый. Едва различимый. Вот, мол, гляди. Гляжу. Девчонка — чёлка до бровей, взгляд дерзкий, глаза светлые. Цвет теперь не различить. А вот волосы — даже на этой измятой фотке — неприличные. Розовые.

Морщусь.

— Твоя?

Он мотает головой:

— Найдёнка. Я её из Подземелий Шильды вытащил. Барбоса искал, а на девчонку набрёл. Но это хорошо, что набрёл. За неё-то билет на «Харон» мне и дали.

И давай вещать. Что, дескать, машинист «Харона» сразу замечает, кто ради другого живот положить готов. И голубка шлёт. Белого, как облачко. Вот и к Карпычу такой прилетел. Билетик сияющий к ногам кинул. Он билет себе, а голубя — девчонке. Ей тогда голубь нужнее был.

— Я её выручил, она меня.

И почти улыбается, никогда его таким не видел. Рад, что он смог совершить добрый поступок. Нашёл в себе силы.

Теперь главное понять, где прячет билет.

***

Шумный такой бесшумный, что когда выскакивает прямо передо мной — пугаюсь, шарахаюсь, ору.

Уже задрыхла, а тут это чудо. Когда уже привыкну, что правильные — тоже страшные. Непросто такое в голове уложить, особенно, если двадцать лет жизни мечтал покорёженным стать. Покорёженным всё-таки легче, а на правильных у нас охота. Каждому хочется правильного и на цепь посадить. Потому что красивые. А тут — через одного — страшные. Только та, с пружинками, в лаборатории, и Леночка — смазливые.

Кароч, шумный страшный, что пипец. Худой — жердь жердью, шея — у цыплака толще, голова кожей обтянута, что та черепушка, глаза горят, волосёнки жиденькие.

Сидит, пырится и молчит.

Молчу тоже. Оно мне надо. Мне свалить бы отсюда.

Шумный отрывается от листов, на меня зыркает, ухмыляется. Зубы острые, вкривь и вкось, тяпнет — взбесишься.

— Ты, значит, у нас Леди из Ниоткуда, — говорит. Противный, будто выворачивает наизнанку и сейчас ковыряться будет.

Отползаю подальше, одеяло тяну. Ууу... аж холодом продрало, ну и таращится!

— Никакая не леди, — суплюсь. — И оттуда, из Залесья.

— И где оно, твоё Залесье?

Наклоняет голову, что та ящерка. Гундит так, что еле разбираю о чём?

— По Рубежу касается Цветущего сада, Весенней губернии.

— Весенней, значит.

— Так и есть. Весна там наглая, зелень всюду...

— Посмотри в окно, — обрывает шумный. — Ну же?

И только тут понимаю: лес жёлтый! Осень! Уже хуже. Если осень…

— То там за лесом — Болотная пустошь, Осенняя губерния, — бормочу. А мысль уже дальше бежит: там ещё неизвестно, что лучше — она или Подземелья Шильды?

— А если я скажу, что там, за лесом, хутор Грибной. А ещё дальше — село Демьяновка. И никакой Болотной пустоши или Цветущего луга и в помине нет?

— Как нет? — и зеньками — блым-блым.

Врёшь, гад. На «слабо» берёшь!?

— А так, Мария Юрьевна. Вы всё придумали. Это лишь посттравматический синдром, амнезия и замещение личности. Не очень приятно, но поправимо...

— Я не Мария! — уже злюсь. — Юдифь, слышите, Юдифь! Не смейте менять моё имя!

— Тише-тише, — он примирительно поднимает ладонь. Пальцы такие тонкие, что на свет можно косточки позырить. Жуть. Он бы в Залесье точно не выжил. — Конечно же, Юдифь! Персонаж книги Сергея Адова «Битва за розу», так? Этот текст, со слов вашего отца, даже в анамнез вписан.