3. Глава 3

Настасья

Вот и всё… Моё неумение, вернее, нежелание вовремя заткнуться снова показало во всей яркой «красе» что бывает с такими как я — правдорубами. Но иначе я просто не могла.

Слёзы стекали по щекам, капая на стол, а когда я пыталась распрямить спину и гордо поднять голову, солёные капли долетали до чашки с медленно остывающим чаем. И всё же на губах блуждала улыбка, потому что я всё же отстояла маленького Витю, и он будет находиться в этой больнице до тех пор, пока его анализы не придут в норму окончательно. Так что ему повезло. А вот мне — нет.

Начальству просто надоело со мной бодаться, ведь я устраивала «бои» за каждого маленького пациента, и не важно, из какого социального слоя он был. Хотя вру, это тоже было важно, потому что за обеспеченных детей боролись ещё и их родители, а за моих маленьких пациентов, которые были ближе к черте бедности, или даже за ней, как те же отказники, проживающие в детских домах, некому было заступиться, а сами они, в силу юного возраста и просто забитости или особенностей воспитания, просто «не имели права голоса», поэтому их голосом становилась я.

Раньше становилась. Потому что сегодня у меня эту привилегию отняли, уволив.

— Ну, Настасья Андревна, заставила ты меня побегать, поискать тебя, — подруга, официально числящаяся медсестрой, но фактически больше выполняющая работу нянечки и воспитательницы в одном лице, плюхнулась всеми своими объёмными формами на стул напротив меня. В маленьком помещении прачечной у окошка имелся небольшой столик, за которым мы вдвоём прекрасно помещались. — Сперва держи вот это, — обычный, тканевый платок с красиво вышитым краем замаячил у меня перед снова опущенным носом. — А ещё меня просили тебе передать…

— Чтобы побыстрее забрала трудовую и покинула территорию, на которой больше не имею права находиться? — горько усмехнулась, стараясь унять поток слёз. Это не было рыданиями, но отчего-то солёные капельки никак не хотели переставать течь из уже покрасневших глаз.

— Вот снова ты впереди ишака бежишь, – возмутилась Малика, как всегда переиначивая устоявшиеся фразеологизмы и поговорки на лад своей горной родины. — Сдались мне эти безмозглые бараны, которые лучшего доктора увольняют, потому что не удосужились хотя бы раз встать на её место и взглянуть на ситуацию с детьми глазами той, что в своих маленьких пациентах души не чает. Сухари бездушные!

— Тогда кто и что мне просил передать? — любопытство всё же заставило поднять на черноокую подругу глаза.

— Витя дежурил у входа в свою палату, и как увидел меня, так выбежал и затараторил, чтобы я обязательно тебе передала вот это!

Из просторного кармана белого медицинского халата Малика достала сложенный вчетверо лист бумаги, простой, в клеточку. Внутри оказался рисунок, заставивший вновь улыбнуться, но на этот раз, я уверена, у меня даже глаза светились от теплоты и нежности. Так мне было приятно угадать на этом, нарисованном нетвёрдой после болезни детской рукой себя, Малику и всех ребят из палаты, где лежит Витя.

— Какая я здесь красивая! — умилялась изображённому на мне платью в крупные цветы, но не какие-то там ромашки, а ландыши, или колокольчики. К сожалению, Витя где-то смог раздобыть только простой карандаш и нарисовал всё им, поэтому узнать точнее, что за цветы он изобразил, можно было только спросив у него лично. Вот только я больше не имела права к нему приближаться, ведь меня уволили, и родственницей или его воспитательницей я не являюсь. — А ты, Малика, посмотри, как он старательно твои косы нарисовал, а? Да у него талант! Его бы в художественную школу отдать… Была б моя воля — поспособствовала. Хотя нет, я сделала бы ещё лучше — усыновила бы, или открыла свой «Тёплый, семейный дом», где всем были бы рады, всем было бы тепло и уютно, и за таланты бы хвалили и их развивали, а не отбирали карандаши, ругая за «испорченные» тетрадные листочки.