Как было не представить себе, что и Толстой выпроводил бы ее не хуже Блока, если б она и к нему на его Пряжку забрела потому что она гуляла в этих местах и потому что на ней была красивая шаль, та, в которой она позировала Альтману.

Александр Блок был несомненно злым мальчиком, он даже мог сам о себе, не став смешным, написать – недоступный, гордый, чистый, злой, но ему все прощалось.

Ахматова не прощала. То, что была задета она сама, никто не хотел видеть.

На старости лет, когда ничего ценного, цельного, нового из своей жизни выдумать не получилось, она стала рисовать лубочные картинки – себя саму в образе Онегина, Андрея Болконского и Блока в одном лице, – чтобы никто никогда не посмел бы ею пренебречь и тем более – посмеяться:

В недрах возникающего цикла вызревала уже идея, которая на некоторое время стала его названием: «В дальнем зеркале».

(Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 182)

В отношении Ахматовой к Пушкину было что-то необычайно личное. Если она позволяет себе рассматривать Пушкина как человека из своей личной жизни, то можем и мы проследить, как эти личные жизни могли – или не могли – пересечься.

Положение Пушкина в жизни при всей нетитулованности и небогатстве было так же однозначно, как положение Толстого. Ему ничто не мешало ввести свою жену в великосветский круг, хоть ничто и не благоприятствовало созданию там прочного, блестящего или выдающегося положения. Первые поэты России там совершенно не котировались. Как в любом светском сообществе – даже было немножечко что-то не то. Реальное средство для продвижения было только одно – красота жены. А пробиваться куда бы то ни было красотой жены – тут и к гадалке не надо ходить, чтобы предугадать коллизии, а то и несчастья. Толстой жил двадцать лет в деревне, и никто не вызвал его на дуэль. А жили весело и шумно. Ахматовой казалось, что Пушкин что-то недоработал, и при каком-то стечении обстоятельств все могло сложиться так, как казалось идеалом – ей. У Пушкина, несомненно, были другие планы. Пушкин хотел стать помещиком и прозаиком. Тогда бы Анна Ахматова возненавидела и его. К нему пришла бы слава карамзинская, солидная, был бы достаток, жена его была самая порядочная и простая женщина, спокойно похоронившая свою красоту, свои 178 см роста, изящество длинных рук и косые глаза в детской и гостиной при мужниных друзьях, а героини – изломанной, декадентской, страстной – в его бы прозе не появилось. По грехам нашим Господь не привел нас увидеть, ЧТО мог бы дать нам поживший гений Пушкина! А вы говорите: Натали, шипенье Полетики, свято сбереженная сплетня… умер бы через десять лет как поэт, я, как пушкинистка, утверждаю…

Сам Толстой не любил «Анну Каренину». «Я, <…> право, удивляюсь тому, что такое обыкновенное и ничтожное нравится. (Письмо Л. Толстого – Н.Н. Страхову.) Она ничего для него не значила. Это была машинальная заточка пера в период безвременья. Он готовился к какому-то важному периоду в своей жизни и не знал, чем заняться. Он должен был работать, он писатель – вот, взялся писать. Его жизнь была такой, какой она описана в «Анне Карениной», – всех ее героев. Была семья, о которой он мечтал, была самая лучшая жена, было человек восемь детей, и даже именно он написал «Войну и мир». Все это он оставил за рамками повествования, потому что он хотел вывести всечеловеческую формулу, его-то лично никто не мог бы упрекнуть, что виноград зелен – он ищет нравственных высот за недостижимостью мирских. Он описал все это честно и красочно и хотел посмотреть, значит ли это хоть что-нибудь. Оказалось, нет, и он отказался от такой жизни. Потом тридцать лет выяснял, может ли он, Лев Толстой, наполнить жизнь – не свою, – со своей, как мы договорились, у него был полный порядок – а жизнь вообще, более деятельным, чистым, ведущим к абсолютному добру смыслом. Оказалось – что тоже нет. Он трудился до последнего дня также честно, страстно – об этом говорит хотя бы то, что он никогда не разочаровался, никогда не притворился. Но Лев Толстой показывает нам, каков есть предел у человека, рожденного человеком. Анна же Андреевна, стараясь произвести впечатление на иностранца, распаляется тоже на пределе своих нравственных возможностей: