– А это, Александр, Эльвира – подружка твоего брата десятилетней давности.

Эльвира всё ещё молчала. Включился Александр:

– А я хотел порадоваться, Коля, за тебя!

Эльвира услышала знакомые нотки в голосе Александра.

– Не тали Эльвира, из—за которой мой брат рассорился с родителями – собрался жениться через неделю знакомства? Да, десять лет назад.

Эльвира всё поняла.

– Я вас тоже узнала, но сказанное – не про меня.

– Вы – не такая! Да и Павла уже нет, чтобы можно было уточнить.

Прорвавшаяся боль потери нависла над всеми. Эта боль, неожиданная, но опережающая все эмоции, висела и весела и все молчали. Прошлое словно тысячами игл пронзило пасмурное небо, снова заморосил дождь, зашумел, затребовал внимания машинными гудками проспект Независимости.

– Проклинать—то было зачем? – вырвался крик у Александра. Этот крик повис над Эльвирой, над парком Янки Купалы, а её внутренний голос, размножив слово «зачем…» понёс невидимую стайку в сторону ресторана «Журавинка».

Михалне не суждено было выполнить обещание матери. Всю жизнь она сердилась на себя за то, что у неё многое по жизни не получалось. Всегда была в чем—то виновата, всегда только теряла. Она научилась при дерзком характере не говорить и не делать лишнего, научилась быть покорной. Она научилась жить в своем времени, а не переноситься в иное, где сила и власть ей не принадлежали. Научилась ценить только настоящее и главное в жизни наследство – своих детей. Узнав, что компенсация за дом раскулаченных когда—то родителей соответствует размеру месячной пенсии, то совсем успокоилась. « Не были богатыми и нечего начинать», – передав детям эту житейскую мудрость, как единственно ценимое при жизни наследство, шестьдесят лет курившая «Беломорканал» и только один раз серьезно переболевшая, она умерла в восемьдесят шесть лет тихо, никого не обременив.

Прошло десять лет со времени упокоения матери. Эльвира сидела во дворе на куче гнилых бревен в глубокой задумчивости, не обращая внимания на прохожих. Они тоже мало интересовались – даже голову не поворачивали в её сторону. Мужской голос вернул в реальность:

– О чем задумалась, соседка?

Открыв шаткую калитку, на нее шёл Гоша. Собеседником он был слабым. Иногда казалось, что он даже имя собственное забывал, так плохо владел памятью и речью, но Эльвира его уважала за трудолюбие. Память у Эльвиры тоже – не ахти, но мышление пока не подводило, и те законы, которые другими запоминались, ею заново открывались. Гоша такой же особенностью отличался: память – никакая, зато все правила в строительном деле, или каком другом он создавал заново и в расчётах почти не ошибался. Стоял дом, перестроенный Гошей, уже не один год, и не торопился валиться, хотя именно это предрекали соседи. Стояла шахтовая вагонетка на склоне, которую Гоша самостоятельно водрузил. Всё он делал, казалось, второпях, но получалась добротно и с большим запасом прочности.

– Ну, точно, мы с тобой – два дурака, – и захохотала. – только вот, почему не вместе живем?

Гоше было не до смеха:

– Приходи, да живи. Меня, вот, десять дней на огороде не было, всё заросло.

– А, потом выгонишь, как других баб?

– Может, и выгоню. А почему мы – два дурака?

Эльвира, затаив усмешку, серьезно ответила:

– Точно, – дураки. Ты свое «дырявое ведро» чинишь— чинишь, я свое «корыто» чину—чиню, конца – краю не видно этой починке. А зачем мы это делаем? А? Ну, кто нам велит? Кто руководит? Так вот помрем и не узнаем.

Иногда этих двух дураков сводила молва: «Вы же друг друга стоите!». Он защищался: «Она старая для меня!», она отбивалась: «Да с ним же со скуки помрёшь!»