Шла домой, вдавливая тяжёлые ботинки в прогретый асфальт, мысли были нейтральные. Прислушивалась к себе, чего хочу и что чувствую. Не смогла. Дома чутка поспала, поняла, что отравилась, спала, садилась писать, бросала, общалась с Шулькой и Исечкой, фотографировалась с букетом. Завтра отправляюсь в путь с сухарями и водой – хорошая добрая традиция из детства, когда съела, несмотря на запреты и увещевания, вороний глаз, это, если что, ягоды, но отравляющий эффект у них наверняка похлеще вороньих очей. Меня ждёт моя прежняя жизнь. Спасибо за глоток свежего и беззаботно-счастливого. Я вернусь, надеюсь. Будешь ждать? Славно. Нет? Вернусь всё равно, но тогда только к кисонькам и цветам сирени.

Честно говоря, сейчас я не рвусь писать, но понимаю, что нужно, мне нужно. Я вернулась домой.

Это, пожалуй, одно из худших решений, принятых мной за очень долгое время. Представляешь, я пишу сейчас и почти не вижу текст, мои глаза полны слёз. И они отнюдь не радостные. Я не плакала давно и, к счастью, почти забыла, как это делается.

Я поздно легла и рано проснулась в день отлёта, кушала овсянку на воде и бутерброды. Пока меня провожали, за нами шёл пёс, цокая когтями, почти впритык. От страха и рассказанных ранее историй про внезапное кусание меня бросало в жар и тряслись колени. Я попрощалась с близкими мне людьми и поехала.

В аэропорту мне казалось, что я вот-вот упаду, всё плыло, меня шатало. Также я переживала, что пропущу свой рейс, и в итоге отстояла лишнюю очередь. Села, съела кусок шоколада, читала про гипноз, затем чутка подремала.

Прилетела. Пилотам хлопали, раньше мне нравилась эта традиция, но сейчас я считаю, что это просто работа, которая достойно оплачивается, и аплодисменты – лишние. Мне ведь почему-то никто не хлопает на работе, когда я… да не важно, не хлопают и всё.

Пересела и стала ожидать рейс снова, общалась с человечком на всякие разные околотематические штуки. Здорово, если б не одно но, от которого я осталась весьма недовольна, но теперь оно стёрлось в порошок и я сдула его с трапа. Съела зачем-то два куска яблока и пару сухарей, сыта не стала, как и голодна, впрочем, тоже.

Села в самолёт, как и в прошлый раз, сидела в самом дальнем ряду между двух мужиков (вообще, я уважаю мужчин, мужиков – нет). От одного разило нечистым телом, на правой руке была печатка и длинный ноготь на мизинце (зачем – загадка), он прижимался ко мне своей коленищей. Другой читал газету про крымских татар и давил мне на руку, хотя, когда я впоследствии и предоставила ему подлокотник, он просто сложил свой локоть на меня. Очень серьёзно задумалась о феминизме (в скором времени начну изучать этот вопрос). Попросила воды. Дали. Была холодной, самое то.

Внезапно я ощутила боль. Сильнейшую. Область сердца. Смяла стакан и не могла вздохнуть. Она опускалась по левому боку вниз к центру живота. Поняла, что такое страх смерти, только страшно не было отчего-то. Вспомнились откровения стюардессы: она говорила о том, что если кто-то умирает на борту и нет свободных мест, а их не было, то его оставляют на месте. Злорадно усмехнулась про себя и оглядела соседей. Знали б они, что сегодня я благосклонна к их психике и не разобью её своим бездыханным телом.

Прилетела. Встретили объятиями, когда ощутила их, мне отчего-то стало тоскливо. Машина, на которой меня везли, была шикарная, я даже смогла положить ногу на ногу, ехала такая загадочная и удобно устроившаяся.

Дома была нарезка из овощей и пармезан. Вкусно, но от холода заныла челюсть. Сыр был нарезан ножом с пилочкой, отчего на нём был причудливый рельеф. Я хотела так многим поделиться, но кто бы меня услышал? Была забота, но столько этих но, которые я почему-то должна скрывать, чтоб не расстраивать кого-то. Почему я должна? Взрослая.