В нескольких шагах от могилы ждал священник. В повседневной одежде он казался еще моложе; правда, на нем по-прежнему осталась колоратка[8].

– Если хотите задержаться здесь…

– Нет. – Ортигоса убрал гардению в карман. – Я попрощался.

Услышав столь резкий ответ, священник удивленно поднял брови. Мануэль, предвидя, что сейчас польются соболезнования, поспешил добавить:

– Как я уже говорил, я тороплюсь.

Унылый ландшафт кладбища внезапно стал невыносимым. Писателю захотелось сбежать отсюда.

– Где ваш автомобиль?

– У ворот.

– Тогда пойдем вместе. Я тоже уезжаю, пора возвращаться в приход.

– Да? А я думал, что вы… – Ортигоса махнул в сторону храма.

– Нет, меня пригласили как друга семьи. Местный священник помогал вести службу. Эта церковь не принадлежит к какому-то приходу. Она расположена в частных владениях и открывается для публики лишь по особым случаям.

– Понятно. Увидев такое количество служителей, я было подумал…

– Да, для того, кто не знаком с традициями нашего региона, это очень неожиданно.

– Местные обычаи, – тихо и пренебрежительно пробормотал Мануэль.

Он не был уверен, услышал ли священник его замечание, пока тот не ответил несколько прохладно:

– Так местные жители выражают почтение усопшим.

Писатель, ничего не сказав, поджал губы и нетерпеливо посмотрел на дорогу. Они двинулись по направлению к воротам.

– Меня зовут Лукас. – Собеседник протянул Ортигосе руку, в его голосе снова звучало дружелюбие. – Как я уже упоминал, мы с Альваро вместе учились в церковно-приходской школе. Впрочем, туда ходили все три брата. Просто Сантьяго и Франсиско младше и у нас было мало общего.

Мануэль на ходу пожал священнику руку.

– Церковно-приходская школа? – с удивлением спросил он.

– Верно, – с улыбкой ответил Лукас. – В этом нет ничего странного, сейчас там учатся все дети из состоятельных семей. Лучшая школа в округе, к тому же находилась под опекой маркиза, поэтому логично, что его дети ходили туда. Выпускники этого заведения необязательно должны служить церкви.

– Похоже, не в вашем случае.

Священник от души рассмеялся:

– Я – исключение. Единственный из класса, кто выбрал такую стезю.

– Значит, вы тоже из богатой семьи?

Лукас развеселился еще больше:

– И здесь мимо. Я получал стипендию, которую его сиятельство учредил для способных детей из бедных семей.

Мануэль едва ли мог себе представить Альваро в церковно-приходской школе. Тот иногда рассказывал об учебе в старших классах, мадридском пансионе или университете, но об учреждении, где получил начальное образование, не упоминал ни разу. Писатель ожидал совершенно другого, и в рассказ священника ему верилось с трудом. Они шли к воротам, под ногами шуршал гравий, обмен репликами чередовался долгими паузами, но Ортигосу периоды молчания не тревожили, а даже успокаивали. Деревья защищали спутников от ветра, полуденное солнце согревало спину, а воздух наполнял аромат гардений, поднимавшийся от окружавших особняк живых изгородей.

– Мануэль… Может, перейдем на «ты»? Мне сорок четыре года, мы с Альваро ровесники, к чему лишние формальности?

Писатель ничего не ответил, только сделал неопределенный жест рукой. По опыту он знал, что подобные фразы часто становятся прелюдией к более серьезному разговору.

– Как ты сам? Как себя чувствуешь?

Вопрос священника застал Ортигосу врасплох – впервые кто-то поинтересовался его состоянием. Даже милашка Мей, разрываясь между виной и сожалениями, до этого не додумалась. И хотя писатель вылил на нее свою боль и растерянность, на самом деле он не переставал мучиться тем же вопросом: что у него на душе? Ответа не было. Мануэль полагал, что должен быть раздавлен и убит горем, но вместо этого испытывал апатию, разочарование и обиду из-за всего, что ему пришлось пережить. Не более того.