Наше общество устроено так, если ему выгодно, то ты живёшь, а если нет, если твоя персона, как бельмо в глазу, как незаживающая язва на теле или укор государственной совести, если такое понятие существует, тогда тебя выбрасывают вон, вычеркивают из списка, выкидывают из жизни.

У мёртвого тела не было ни ног, ни рук. Рукава рубашки и брюк были скатаны и защеплены булавками, чтобы не болтались понапрасну…

Тело было пристёгнуто ремнями к деревянной дощечке с прикрученными колёсиками, снятыми с детской прогулочной коляски, а на груди несчастного висела табличка:

«Помогите инвалиду войны».

И ещё… Кое-что оставалось нетронутым смертью, оно находилось между мирами, как дань уважения этому человеку – медаль Героя на его гимнастерке. Настоящая, боевая, омытая кровью солдата и благословлённая выжившими товарищами, выжившими в бою.

Его дух завис в сторонке и радостно рассматривал своё новоиспечённое энергетическое тело, с руками и ногами, в красивом парадном мундире десантника с эполетами.

Бравый солдат с широкой, доброй улыбкой, и просто – молодой, красивый парень.

–  Как вас зовут? – спросила я.

–  Серёжа! А вас?

–  А меня, Варвара. Можно, просто, Варя. Как вам нравится, мне всё равно. Позвольте пожать вам руку, если вы не против.

–  Нет, я не против! – усмехнулся он. – Очень даже – за! Вы такая красивая, Варенька.

Он взял мою руку в свою, и я почувствовала тепло, живое человеческое тепло.

Этот парень так много не дожил, не долюбил и погиб по глупости, задохнувшись под горой окровавленных трупов.

Эта картина не была для него ужасающей, он привык к подобным зарисовкам, но я больше не могла здесь находиться.

Начали подтягиваться спасатели, и я поспешила выйти из вагона.

Дома мы были через минуту, и всё благодаря Нику. Его способность к передвижениям в пространстве давала мне возможность попадать в нужные места и возвращаться домой за считанные секунды.

Сегодня я была на пределе. Меня вырвало несколько раз, и я рухнула в кресло совершенно без сил. Ник принёс горячего сладкого чаю, и мне значительно полегчало.

Наши новые постояльцы жались к стене и чувствовали себя неуютно.

Девчоночка плакала, а Серёжа, обняв её за плечи, шептал ей на ушко слова утешения, но время от времени посматривал в мою сторону серьёзным, напряжённым взглядом.

Равиль стоял поодаль и тоже смотрел на меня. Сегодняшний день не окончится никогда…

Долги давили на грудь, и я встала и направилась к Равилю.

–  Поедем к твоей маме, отвезём ей мандарины?

– Конечно, но как мы ей скажем, что я умер? Ведь она этого не переживёт?

–  А мы не скажем. Просто навестим и передадим от тебя гостинцы, а там видно будет.

–  Хорошо!

–  А можно мне с вами? – попросила плачущая девочка. – Там моя подружка, она ещё жива. Была жива.

–  Можно. Я была не в состоянии спорить с ними. Через несколько минут мы были в больнице.

В институте Склифосовского царил хаос…

Кареты скорой помощи прибывали в огромном количестве, и у приёмного отделения выстраивались в длинную вереницу.

Шум сирен и свет мигалок, крики врачей и стоны раненых. Но страшно не было.

Похоже, что я привыкла. Привыкла к боли, к страху, к леденящим кровь картинам из фильмов ужасов, которые кто-то по случайности перенёс в реальную жизнь.

Пётр проходил сквозь эту очередь, ища нужную нам девушку.

Вынырнув из десятой по счёту машины, он помахал нам рукой.

Врач открыл нам двери, пристально глядя Нику в глаза. Казалось, что он не дышал и не моргал, но при этом делал всё чётко.

Девушка, что лежала на каталке, почти не дышала. Простыня, которой она была укрыта, впитала в себя почти всю кровь из её многочисленных ран и стала чёрной, и лишь крошечный уголок, что прикрывал ей ноги, сохранил первоначальную белизну.