Вот так взять и догадаться о чем-то, что напрочь выбивается из его версии Вселенной, живой человек просто не может. Да и никогда это так не работало. О своих чувствах надо говорить ртом. Платон говорил мне об этом еще в отеле, когда я должна была подтвердить свое согласие. Не кивками и взглядом.

Словами.

Лифт добирается до квартиры Дмитриевых.

Я выхожу, успокаивая себя тем, что сегодня не самый подходящий вечер и место для таких признаний. Платон к тому же пил, хотя внешне и держится молодцом. Но вишневка коварна. Догнать может и дома.

Квартира встречает нас тишиной и полумраком. На кухне горит только подсветка шкафчиков, а приглядевшись, замечаю свет в самой дальней комнате — тренировочном зале. Не знаю, если имеет смысл называть его так и дальше, ведь сейчас он превратился в детскую. Или склад игрушек.

— Юля тоже знает. Про клуб, — низким шепотом говорит мне Платон. — Она обиделась.

Сжимаю кулаки.

— Еще бы она не обиделась, — горячо шепчу в ответ. — Она так танцевать хотела! Ей так сильно нужно было развеяться! Это не я вообще в клуб хотела, а она! А вы меня танцевать потащили!

— Еще скажи, что напоил тебя тоже я!

— Я из-за вас Юле тогда соврала и сейчас тоже врать буду!

Платон дергается всем телом, по плечу до руки пробегает будто судорога.

Я замираю, но ему удается обуздать свою ярость.

И теперь не последнюю роль в этом играют слова моей мамы о моих детских выходках. «Материнство и женщина», надо же…

— Юля там, — только и говорит он и идет на кухню.

Дверцы на одном шкафчике нет, она теперь стоит прислоненной к гарнитуру. Платон принимается хлопать уцелевшими дверцами, явно в поисках чайника. В целости кухня после такого обращения вряд ли останется.

Делаю глубокий вдох и резкий выдох, глядя на него, а потом направляюсь по темному коридору к самой дальней комнате.

Еще в коридоре различаю тихое хныканье и Юлино бормотание. Решаю, что стучать не обязательно и сразу аккуратно приоткрываю дверь.

Юля сидит на полу, прислонившись к стене, и с закрытыми глазами укачивает сына. Егор кривится, хнычет, крутит головой из стороны в сторону и чмокает губами.

— Юль…

Она с трудом открывает глаза.

У нее опухшие веки и очень красные глаза. Значит, дело и правда было в разы хуже, раз Платон помчался за мной среди ночи.

— Не пытайся, Лея, — обиженно говорит она.

Сглатываю.

— Прости меня, пожалуйста. Я не хотела ехать без тебя…

— Ага! Как же. Не верю, что ты вообще вспомнила обо мне, когда он тебя в клуб поманил.

Платон говорил моей маме, что мне «кто-то позвонил», вспоминаю я. Вот почему он так специально и медленно озвучивал свою версию произошедшего. Чтобы я узнала, что известно Юле о прошлой ночи.

— Можно я сяду рядом?

Егор слышит мамин голос и начинает громче хныкать. Он тянет ее одежду на груди, выгибается, а Юля, стискивает зубы, и принимается его качать еще быстрее.

— Младенцев нельзя качать так сильно, Лю… У них слабый вестибулярный аппарат.

— Много ты о младенцах знаешь! — срывается Юля.

Как и Платон, она может быть очень вспыльчивой. Но сейчас она измотана, уставшая и несчастная. Я пропускаю ее слова мимо ушей.

— Давай я сяду рядом, и ты отдашь Егора мне?

— Не выйдет… Будет орать только громче. Мы с Костей уже пробовали.

— У него нет выбора, Юль. Ты ведь его все равно не кормишь. А он чувствует, что грудь рядом. Молоко чувствует…

— Нет его, этого молока! Как он может его чувствовать, если нет ничего! Даже сына выкормить не смогла, мясная я корова-а-а-а-а…

Уже не спрашивая разрешения, иду сразу к ней и обнимаю за шею. Юля плачет навзрыд. Разбуженный Егор тоже.

— Нет мясных и молочных женщин, Юль. Это все к коровам применимо, а к женщинам нет.