Я вообще ее как-то частями вижу: рот, торчащие соски, голые бедра. И каждый раз задаюсь вопросами, кто она? Откуда взялась эта женщина и как сделать так, чтобы ее ноги снова оказались на моих плечах?

Но после приходит отрезвляющая мысль – это Лея, и трогать ее нельзя.

Да, та самая Лея Розенберг – нескладная курчавая девчонка, с брекетами и очками с широкой оправой, – это вот она.

Но ее яркий образ, прочно засевший в моих мозгах в самых развратных позах, равнодушен к голосу разума. И эти картинки снова и снова превращают меня в неандертальца с дубиной в штанах.

– Пап, тебе плохо? Пап?!

Только сейчас перевожу взгляд на Юлю и вижу, что и она разоделась хоть куда. Грудь выпрыгивает из туго затянутого корсета, а под кожаными штанами длиннющие шпильки.

Хочу заорать, но изо рта вырывается только какой-то хрип:

– Никуда ты в таком виде не пойдешь…

– Пап, давай, не сейчас, тебе нельзя нервничать. Ты можешь встать?

Боль в груди уже прошла, а воркование Радика только добавляет мне сил.

Радик окучивает Лею, которая ко мне даже не подошла. А ведь я, можно сказать, был на пороге смерти. Ну да, ну да. Одолела ее неземная страсть в аэропорту, черта с два! Хотела своему женатику доказать, что взрослая, и отомстить наверняка хотела. Вокруг пальца меня обвела, а я и рад, старый дурак.

– Лея, помоги отцу подняться в квартиру!

При мысли о тесном пространстве и торчащих сосках, которые будут отражаться в зеркальных стенах лифта, перед глазами снова темнеет.

– Я сам… – отвечаю Юле, набрасывая на плечи халат.

– Нет-нет! Посмотри на себя, бледный опять весь. Тебя же без присмотра оставлять нельзя! А я заберу твои вещи, не волнуйся. Радик покажет твой шкафчик.

Давлю на глазные яблоки так сильно, словно хочу выдавить себе глаза. Пофиг на макияж, все равно ни в какой клуб мы с Юлей после того, как ее отцу стало плохо, не попадем.

Без толку.

Вид полуобнаженного Платона, по торсу которого медленно стекают капли воды, выжжен на моей сетчатке навечно.

Еще в отеле я потеряла дар речи, когда он избавился от рубашки, и я увидела идеальные рельефные плечи, твердый торс без намека на пивной живот и широкую спину, которую спустя четверть часа самозабвенно царапала ногтями.

Видеть его снова голым, рядом, в лифте, который нестерпимо долго поднимается до двадцать первого этажа, оказывается то еще испытание.

А еще в бассейне я чуть не стала второй Карениной. Нет, мне не под поезд захотелось броситься. Как влюбленная Анна на глазах у светского общества не бросилась к Вронскому, свалившемуся с лошади, так и я чуть не устремилась к Платону с громким криком.

То-то Юля удивилась бы, что я так сильно об ее отце пекусь.

Но хватит думать о себе.

Тем более, Платон очень тяжело дышит, вцепившись до побледневших костяшек в поручни лифта.

– Вам плохо? В глазах не темнеет? Хотите на меня опереться?

Я не могу оставаться в стороне, если ему нужна поддержка.

– Стой, где стоишь. И перестань уже выкать, чтоб тебя! Опереться… Во мне же весу в два раза больше!

– Я в армии изучала первую помощь! Знаю, как делать непрямой массаж сердца, искусственное дыхание и даже интубацию!

– Интубацию, говоришь? – медленно и двусмысленно тянет он.

Чувствую, как вспыхивают щеки.

– Это не то, что вы подумали. Это когда в горло…

Платон смотрит на меня в упор, как кот смотрит на воробья за окном, и я окончательно тушуюсь.

– Так что там с горлом?… Я весь во внимании.

Голос у него низкий, охрипший. А грудь вздымается слишком часто. Его шатает, и пусть он издевается надо мной, уж это я отличить могу, но и приступ в бассейне нельзя со счетов сбрасывать.