Дойдя до рощи, Рагнир уселся на траву, мокрую и сверкающую от скопившейся за ночь влаги. Душа его наслаждалась. Блики восходящего Солнца радовали глаз. Он жадно запустил обе руки в переливающийся всеми цветами радуги зелёный ковер и, замерев на мгновение, с упоением отёр утренней свежестью своё лицо, улыбаясь при мысли, что бодрит сия процедура не меньше чем знаменитые чаи и настои самого Габринуса. Закончив с приятными манипуляциями и собрав росу, молодой человек встал, отряхнулся и направился в обратный путь, смакуя в себе приподнятое настроение от предвкушения готовящегося вот-вот начаться путешествия.

Когда он зашёл в дом, Верега и Габринус уже встали и готовили завтрак. В печи стояла огромная слегка закопчённая шкворчащая сковорода, в которой обжаривалась на топлёном масле с кольцами золотистого репчатого лука репа, испускающая из себя такой аромат, что Рагнир невольно сглотнул, почувствовав неумолимо накатывающее чувство голода. Верега с блуждающей по лицу улыбкой довольного собой и окружающей политической обстановкой человека, хлопотал у неё, одновременно рассуждая об острой необходимости хорошего перекуса перед любым мало-мальски важным начинанием, чему его напарник, в знак полного и безоговорочного согласия, активно кивал своей седовласой шевелюрой, ничуть при этом не отвлекаясь от глубоко художественного раскладывания в пространстве изящной глиняной тарелки груды солёных огурцов вперемешку с пучками только что сорванной зелени. Закончив сию композицию, Габринус отхлебнул терпкого рассола и, нещадно похвалив себя за удивительно тонкое чувство вкуса, стал усаживаться за стол, куда постепенно перемещались и его сотоварищи. В центре стола к этому времени уже вольготно разместилась пышущая жаром сковорода с подрумяненными ломтиками репы…, рядом с ней в строго хаотичном порядке собрались невысоким пригорком подогретые в печи и натёртые зубчиками свежего ядрёного чеснока горбушки ржаного хлеба, а сейчас, наконец-то, к ним присоединился и плод долгожданного освежающего солёно-огуречно-прикладного искусства не в меру даровитого лекаря, прекрасно дополнивший собой создаваемую друзьями этим утром гастрономическую идиллию. Подошедший Верега окинул придирчивым взглядом образовавшийся натюрморт и с глубокомысленной задумчивостью произнес: «Как будто чего-то всё-таки не хватает». Однако, не прошло и секунды, как, громко хлопнув себя по лбу, его массивное, слегка негабаритное тело куда-то очень резво унеслось…, но вскоре также быстро возвратилось, осторожно неся в руках большой деревянный круговой кубок-братину в виде ладьи, нос которой украшала вполне себе узнаваемо вырезанная голова лебедя.

– Семейная реликвия… Ещё прадедушка мой вырезал чашу сию…, – сказал он, обводя друзей изпод полуприкрытых век многозначительным взглядом, который должен был, по всей видимости, вызывать благоговейный трепет у абсолютного большинства слушателей, ему внимающих. Никогда ещё не иссякала оная у славных представителей Рода Нашего, Великого во всех отношениях. И вот…, со вчерашнего дня…, эта нелёгкая, но вместе с тем почётная обязанность по её наполнению, во избежание опасного рассыхания благословенной древесины, легла на мои мужественные широкие плечи. Уверен, что достоин буду Чести этой, весьма, к слову сказать, немаленькой, а потому далеко не каждому уготованной, – продолжал он, наполняя сосуд оставшимся со вчерашнего дня подогретым элем, – ведь главное назначение чаши круговой – это разделять всё содержимое её: и горькое, и сладкое, и пресное, и забористое с друзьями верными, а я, смею заметить, в компании таковых в данный момент и нахожусь, чем и горжусь открыто, восторженно и беспримерно. Счастлив я, други мои незабвенные, в первый раз осушить сей кубок здесь, вместе с вами, – и, осенив лик свой растроганно-лучезарный притворным смахиванием ненароком обронённой скупой мужской слезы, красноречивое создание одним глотком осушило половину фамильной посудины, после чего чуть покряхтело и с показным, слегка гипертрофированным трепетом передало изрядно полегчавший артефакт в руки Габринуса.