Вместе со всеми Ломов сдерживал толпу, когда случилось то, что телекомментатор назвал позже беспрецедентным случаем в истории ОМОНа. Сквозь разорванный кордон, толпа просочилась, и стала окружать и отделять бойцов. Провокаторы прятались в людской массе, то появляясь, то исчезая. Некоторые орлы подбирались сзади, хватали за бронежилеты и валили бойцов наземь. Ломова тоже кто-то потянул, но не повалил, а приподнял, прижав к ограждению и, продолжая держать, тянул на себя. Спереди тоже набросились молодчики в масках, Ломов отбивался ногами, успел разбить одному лицо, но потом и ноги его зафиксировали хваткой налетевшие бунтари. Находясь в этом смешном положение, он вдруг увидел неподалеку знакомые рыжеватые усы.

– Ага! Так их ребята! Так их! – вырывалось из усов, взъерошивая их пышнее. Усатый сидел на крепких плечах младших партийцев и, как вождь, с высоты обозревал поле битвы в раскатах грома.

Один из державших Ломова за ноги достал нож и срезал шнурки с его берцев, срезал – и стянул ботинок с ноги. Пока другой отряд подоспел на помощь, Ломов остался в одном ботинке, а остальных бойцов изрядно потрепало. Шпанята, убегая, Ломова бросили, повалив наземь вместе с ограждениями. Гремя железяками, он беспомощно грохнулся, торча, как черепаха, ногами в воздухе. В этот поганый для него момент он осознал, что с перепоя напялил домашние розовые носки. Вчерашний усастый, увидев случившееся с Ломовым, но не узнав его из-за шлема, заржал конем, крикнул во всю картавую глотку:

– Вот, где педики-то настоящие, ха-ха-ха!

– Ах ты, сука жидовская! – процедил сквозь зубы сержант Гаврюхин, и с пятью бойцами бросился отбивать товарища, на которого, подбодренная главарем банда снова налетела коршунами. Урвавший сапожный трофей малец бесновался в толпе, улюлюкая и мотая над собой бойцовским ботинком.

Подоспевшие бойцы шугнули толпу, и она отступила. Ломова поставили на ноги. Чухонцев Серёга, приятель Ломова, смотрел на него сердито, в глазах читалось: «Какого хрена ты напялил эти блядские носки?!»

Не выдержав его взгляда, Ломов придумал на ходу:

– Ну у девки ночевал, Серёг, еб-ты! Второпях чуть трусы её не надел!

– Ладно, потом разберёмся, – отрезал Чухонцев. Их товарищи уже прорубались сквозь народ, рассеивая и разделяя его на безопасные фрагменты.

– Поднажмём, ребятушки! – орал, распяливая усы, заводила, весь красный и мокрый. – Совсем псы озверели! К топору мужика!

– Я тобой, падла, сейчас займусь! – прорычал Ломов и, стянув с ноги второй ботинок, бросился на него с дубинкой. Вмиг достигнул цели в прореженном бойцами сквозь толпу живом коридоре.

– Тварь! – взревел усатый, сваливаясь с плеч носильщиков.

– Вот тебе, гад! – приложил его от души Ломов. – Я покажу тебе «Русь с Россией»!»

Воспоминания яркими вспышками врывались в сознание.

От заработавших дубинок в руках омоновцев, поливаемая дождем толпа, в которой уже нельзя было различить активистов-зачинщиков от слабосильных пенсионеров, озверев от страху, смешалась в одно бешеное стадо. Заработал общий животный инстинкт: раз выхода нет, надо сражаться. И – на первый взгляд хаотическая – толпа снова тактично подступила и одним своим звеном с левого фланга ударила в отряд Ломова.

С бойцов срывали шлемы, вырывали дубинки, распыляли газом в лицо. С треском рушились ограждения под напором остервеневшей визгливой рукастой массы; с Ломова тоже сорвали шлем. Спасаемый и уносимый на волнах толпы, будто повелитель её, усастый закричал остающемуся Ломову:

– Ах, вот ты где, предатель! Влупите ему, как следует, ребята! Тот еще кровопийца!

Взбудораженная масса народа то разбивалась, разлетаясь брызгами в разные стороны, то снова сливалась, набегающими волнами ударяя по бойцам. Ломов выбрал момент, когда народ вкруг него расступился, и, чувствуя силу и лёгкость в ногах, рысью прямо по людям взобрался на самый верх – на разноцветную да разношёрстную бошку толпы. И ловко переступая с плеча на плечо, шлепая по буйным головам, как по арбузам, Ломов вскорости очутился возле врага и, прыгнув на него, с размаху ударил в живот дубиной.