Морщины отца наирея улыбнулись, и это было сигналом того, что напутствие его завершилось, и скетхи могут приступать к своим ежедневным занятиям.

А занятия у них день ото дня становились всё сложнее, и отношение наставников – всё строже. Сначала Ярдис думал, что в этом и кроется причина угрюмости Каннама. Думал, что тот особенно усерден в практике молитвенного сосредоточения и преуспел, не то что сам Ярдис, чьи мысли то и дело витали в облаках. Но когда заметил, что Каннам тайком исчезает по ночам, начал догадываться: дело в ином. Он пробовал разговорить друга, но тот упорно молчал и всё больше отстранялся. И тогда Ярдис решил за ним проследить.

Лёгкое движение стылого ночного воздуха сообщило, что Каннам отбросил своё покрывало и поднялся на ноги. Переждав пару мгновений, Ярдис отправился за ним. Каннам шёл очень уверенно, откинув всякую осторожность, не вслушиваясь в сонную тишину Варнармура и не оглядываясь – видно, что этот путь привычен, нахожен, и Каннам не ожидает встретить препятствий. Ярдис владел техникой «лёгкого тела» ещё не в совершенстве, но лучше Каннама, и ему не составляло труда бесшумно скользить за ним вдоль каменных стен, укрываясь в их тени и не отбрасывая тени собственной, теряться для посторонних глаз, но не терять из виду друга.

Каннам спустился вниз, к чёрному ходу – одному из тех, которые вели в сад и использовались не чаще раза в год по хозяйственным нуждам; отодвинул грубый деревянный засов на низкой двери и выскользнул наружу. Ярдис последовал за ним. Под иссиня-чёрным небом, усыпанным мелким звёздным крапом, белым облаком курчавилось дыхание; ступни зябко колол схвативший жёсткую траву иней. Зимы в Гриалии стояли тёплыми, и снег здесь бывал в диковинку, но верхний слой земли по ночам и в пасмурные дни промерзал и жадно тянул тепло из человеческого тела. На поседевшей тропке оставались тёмные влажные следы босых ног. Следы вели через весь сад, в самый дальний его уголок, туда, где бил студёный родник, журчал по гладкобоким серым камням звоном своих переливчатых песен – далеко слыхать.

Ярдис остановился: сейчас к родниковой песне примешивалась ещё одна. Она набирала силу, росла, разворачивалась над землёй тончайшим шёлком Южного Харамсина, мелодично переливалась множеством тонких золотых браслетов на запястьях южанок и старалась сливаться со струями воды, прятаться в их звоне, но всё равно заглушала родник, несмотря на все усилия Каннама удержать её. За прошедшие месяцы эта песня стала больше и шире, дышала глубже и нежнее, но Ярдис всё равно узнал её, как узнал и голос птички-свирели Каннама. Он подошёл близко уже совсем не таясь – не потому, что решил раскрыть себя, а потому что заслушался, позабыв скрываться, – и мелодия подхватила белые завитки его дыхания, сплетая из них историю. Каннам его заметил, но играть не бросил – не мог прервать песни, а когда она закончилась, его посветлевшее, счастливое лицо вновь сделалось угрюмым. Он виновато потупил взор, обняв свирельку ладонями; плечи поникли, будто Каннам ожидал от Ярдиса суда за содеянное, но тот и не думал судить.

– А как же… костёр? – только и спросил он.

– Камень, – хрипло, всё так же глядя на собственные руки, обнимавшие глиняную птичку, ответил Каннам. – Я бросил туда камень.

Это было почти отступничеством, и их общей тайной, и глотком живительного тепла в мёрзлом воздухе варнармурских стен. В голову Ярдиса, опасливо принюхиваясь, на тонких когтях пробирались мысли о том, что ночная тропка от чёрного хода до родника, по которой они с Каннамом путешествуют вот уже много месяцев, ведёт прочь со светлого пути, к тому самому постоялому двору, в плен Неименуемого. Ярдис старался заниматься ещё усерднее, силясь искупить тайные провинности, не слушать страшных мыслей, не слушать и собственную совесть, саднящую, словно натёртая пятка. Не слушать же свирельных песен он не мог.