Но очень редко, на улице, в толпе или университете, взгляд безошибочно выделял людей, которые точно не мерили новые джинсы на картонке торгового ряда. У них встречались замшевые перчатки и бежевые шарфы, блестящие браслеты и кожаные портмоне, как вот у этого залетного перца – элементы декоративные, а не функциональные.

В моей же жизни из элементов разгульного достатка раз в месяц встречалась пачка чипсов. В общем, любой человек с буржуйскими излишествами рефлекторно выделялся нами в категорию врагов народа.

Тем временем Степин-старший закончил с обворожительной частью и перешел к наказательно-показательной. Он налетел на своего брата, отвесил ему звонкую оплеуху и в порыве наигранной ярости вспомнил все клишированные призывы к самосознанию молодежи. От дедушки, который воевал не за такое будущее, до маминого слабого сердца и ее жизни от таблетки к таблетке, которую такими проступками и оборвать недолго.

Тут его брат-быдлан сделал такое виноватое лицо, стал так смущенно бормотать, как ему жаль, что я взирал на него из-за плеча, широко открыв рот. Он, запинаясь и глядя в пол, рассказывал, что просто сглупил, что такое, конечно, больше никогда, ни за что не повторится, что ему стыдно до глубины души. Губы его дрожали, голос срывался, и рыдания казались неминуемыми. Глядя на это преображение еще недавно заплевавшего здесь всё утырка, я просто, до самых своих основ, ООО-ХУ-ЕЛ. Какая все же талантливая молодежь у нас пропадает!

– Ладно, всё, забирайте его. Всё, всё, уходите. Но чтобы больше здесь его не видела, понятно? – инспектор расчувствовалась и решила предотвратить зачинавшийся поток детских слез.

Они, чуть ли не кланяясь в ноги и гремя словами благодарности, пошли на выход. Как вдруг Степин-старший обернулся и пристально всмотрелся в мое лицо.

– И ты здесь?

Я машинально оглянулся, посмотрел на стену и снова на него.

– Дааа? – от растерянности у меня получился скорее вопрос, чем утверждение.

– Вы его знаете? – инспектор тоже удивилась.

– Так это ж мой сосед, я его вот с таких знаю. Ты ж отличник, как тебя сюда вообще занесло? Мама-то тут уже твоя? Ой, как она расстроится…

– Она еще не приехала.

– Так давайте я его заберу!

– Вообще, так не положено…

– Ой, да бросьте, я ж его чуть ли не с пеленок нянчу! Вы знаете, он, когда малым был, то со двора иногда к нам забегал. А мы дверь не закрывали никогда. У нас, знаете, бабушка такая, советской закалки, они-то там дверь никогда не запирали. Ну и вот, я как-то раз на кухню захожу, а он там сидит и чай пьет. Лет пять ему было. А я его первый раз видел, представляете, как удивился. Малой, говорю, ты что тут делаешь. А он такой серьезный вообще, чай, говорит, пью. А потом, еще через год…

Громогласно и торопливо, он говорил, и говорил, и говорил, и говорил. Даже мне, чье будущее зависело от успеха его монологов, страстно хотелось, чтобы он уже наконец закончил.

– Ладно, ладно, всё, хорошо. Забирайте и его тоже.

– Ой, спасибо вам огромное. Такая вы чудесная девушка, – уже совершенно буднично резюмировал он и махнул мне рукой.

Я опасливо пошел на выход, чувствуя легкую незавершенность от того, что воздаяние правосудия пролетело мимо.

Но с каждым шагом навстречу свободе чувство тревожности растворялось, и под смеркавшимся весенним небом меня окончательно захватил фонтан жизнелюбия. Я был счастлив как никогда.

Братья, совершенно забыв о моем существовании, посмеивались у входа в УВД.

– Погоди, дай покурю. – Малой остановился и стал шарить по карманам.

– Так кури.

– Да меня мент расстрелял.

– Вечно ты. Держи.

– Хера ты там устроил, – уважительно отметил младший.