– Если через два года ты будешь по-прежнему любить Вадима и он тебя, мы позволим тебе выйти за него замуж.

На вилле мамы не было телефона, я позвонил Брижит с почты. Она сказала:

– Я люблю тебя. Заканчивай скорее работу и возвращайся побыстрее, мой дорогой. Мне плохо без тебя.

Моя мать любила Брижит, но говорила: «Она внушает мне страх», – считая, что та слишком жадно стремится к счастью. «Брижит никогда не вырастет. Думаю, она навсегда останется ребенком. Чтобы быть счастливым, надо уметь любить. Она страстная натура, но не умеет любить». Думаю, мама хотела сказать, что, слишком на многое надеясь, слишком многого требуя от жизни и любви, Брижит умела быть счастливой лишь в короткие мгновения. Я называл это любовной хворью. И сравнивал ее с Ланселотом, рыцарем грез, со слишком способным ребенком, отправившимся на поиски невозможного. Грааль Брижит был не спасением в мужчине, а лишь ее собственным счастьем. Она это бессознательно понимала: но подобному волшебному камню, идеально отделанному бриллианту не было места на земле.

Когда я вернулся из Ниццы, Брижит сказала, что не хочет ждать восемнадцатилетия, чтобы жить со мной. Она где-то вычитала, что в Шотландии можно пожениться без согласия родителей, не будучи совершеннолетними. Стоило большого труда убедить ее, что подобный, пусть и романтичный и необыкновенный, брак не будет узаконен во Франции. Мне претила мысль быть отправленным господином Бардо в кутузку за совращение малолетней. Перспектива увидеть своего любовника за решеткой напугала Брижит. Она решила потерпеть два года.

После нашего официального обручения и ее восемнадцатилетия свадьба была назначена на декабрь 1952 года.

По случаю рождества она впервые получила разрешение провести восемь дней со мной. Оставив свой дом в Ницце, моя мать сняла маленький домик в трех километрах от Сен-Тропе, где мы могли остановиться, а сама взяла на себя роль надсмотрщика. После долгих переговоров Пилу вручил ей список неукоснительных правил, которых нам следовало придерживаться:

…Брижит и Вадим не имеют права уходить из дома, не поставив в известность куда и зачем.

…Они имеют право на тет-а-тет лишь два раза в неделю.

…Возвращение домой – не позднее полуночи.

…Следить за одеждой Брижит. Не подавать ей первый завтрак, когда она в ночной сорочке.

Моя мать обещала соблюдать эти правила и сдержала слово.

Однако Пилу не учел главного. Ему было настолько очевидно, что у нас будут раздельные комнаты, что он не дал никаких инструкций на сей счет. Таким образом, мы с Брижит впервые спали в одной постели, не вздрагивая при малейшем шорохе в коридоре.

Я подарил маме машину «бугати» с откидным верхом, заплатив 50 000 франков. На этой старой развалюхе мы ездили в порт Сен-Тропе, играли с приятелями в «детский футбол» в тех самых бистро, которые сегодня оккупируют миллиардеры: «Горилла», «Пересадка», «Кафе искусств». Мы колесили по проселочным дорогам, подчас вынужденные подталкивать «бугати», если она застревала на месте, словно упрямый осел. А на обратном пути набирали хворост для камина в нашей комнате. И занимались любовью в отражении его пламени.

Дата возвращения неумолимо приближалась. Брижит испытывала что-то похожее на шок. Ей не хотелось ехать в Париж.

– Увези меня куда-нибудь, – просила она.

– Куда?

– В Италию, Испанию, на Таити. Если ты отвезешь меня к родителям, мы никогда не будем счастливы.

Это было ребяческое неблагоразумие, но в каком-то смысле она была права. Ее не следовало отпускать, не следовало принимать всерьез гнев и угрозы родителей. Брижит исполнилось 17 лет, и я считал, что наказание за совращение малолетней мне уже не угрожает. Я и сам был молод. Но возобладал разум. Был ли это только разум?