Не помню, видел ли я Костиков в тот момент? Было бы любопытно. При них вторая девушка уволакивает меня, словно тележку, и можно себе представить, как зашлись бы мои приятели в этот раз. Но не довелось. Потерявшись в ту ночь, мы больше не встречались.

А тем временем, набережная начинает напоминать площадь перед ночным метро – народу нет, фонари освещают мусор, раздаются из темноты пьяные крики, и в светящиеся двери никто не заходит, из них, теперь, вываливаются. Вот и мы с Людмилой вываливаемся. Заворачиваем в парк Литфонда и идем его темной, извилистой дорожкой, как супруги, опаздывающие на последнюю электричку – быстрым шагом, напряженно и молча. Людмила почему-то сразу затихает. Топает, белея во мраке носками кроссовок, смотрит, запрокинув голову, в синюю прорезь деревьев и держит меня за руку. Это, как спящий Рома Глотов, персонаж моего первого «рулона» воспоминаний – он ни на секунду не останавливался, кричал, восторгался, бесконечно был чем-то занят и поэтому, когда спал, выглядел жутковато. Резкая перемена в Людмиле производит такое же впечатление. И если пару минут назад у меня мелькали мысли о том, что она просто пьяная – мало ли как бывает, ни одного смазанного штришка, а несет, не пойми, что – то сейчас, семеня подле сдержанной девушки, в затаенной решимости чеканящей шаг по парку Литфонда, я лишаюсь и этого утешения и совсем уже не знаю, что думать. Ну разве что я, и правда, красив, как бог. Это, разумеется, я шучу. На самом деле, свойственно мне нечто обратное. Думать, например, что вот она прыснет в меня чем-нибудь стреножащим, сядет в лавровых кустах и, собрав свои глазенки в кучку, будет скрупулезно отрезать мне яйца. Или, скажем, на садовом участке с трупом хозяйки в компостной яме, поджидают меня люди со скошенными лбами, помыкающие девушкой-электриком – и опять же, отрежут мне яйца. Эти маниакальные фантазии унаследовал я от Тигрицы, и, как только я перестаю что-либо понимать, в голове моей мгновенно клубится подобная дурь. Но я креплюсь. И, отбросив зловещие образы, рассеянно разглядываю черные нагромождения домиков с лунной карамелью на крышах, огромные окна коттеджей, занавешенные портьерами и гадаю, где же окажется это девичье гнездышко, свитое из шелкового белья. С непременным сыром в холодильнике, засохшим букетиком на тумбочке и с вожделенно мягкой кроваткой, которую я не видел уже около недели. Почему, обязательно, люди со скошенными лбами? Может быть, эта Людмила из Таганрога, дочка какого-нибудь воротилы, сбрендившая от достатка и одиночества, и я ей снился…

– Только, тихо! – обрывает мои мечтания Людмила.

Теперь и голос ее кажется другим – угрюмо-брезгливым ворчанием, с каким давят таракана в уборной. Людмила небрежно меня отпихивает, открывая-закрывая калитку, и, пока мы крадемся между беседок, похожих в темноте на могильные участки, я, как лунатик, проснувшийся на чужом дворе, вглядываюсь в её затылок с пробором.

– Тише, я говорю, все спят! – давит Людмила еще одного невидимого таракана, шаркает фанерной дверью, и мы попадаем в безоконную каморку с двумя кроватями. Никак я не предполагал, что в парке Литфонда сдают такие халупы! В комнате непроницаемый мрак, духота, и тесно до такой степени, что я тут же вхожу в пазы – макушкой упираюсь в потолок, а коленями в спинки кроватей. Одна из них скрипит и подает сонный голос:

– Люд!

Исчезнув в глубине комнаты, Людмила издает оттуда короткий, остервенелый звук. В ней, будто что-то лопается. – Спи! – шипящим выстрелом оглашает она каморку, и я чувствую, что еще раз проснулся. За последние пять минут я проснулся уже раза три, и, только когда между соседками возникает ругань, мне удается окончательно продрать глаза.