От подушной подати к подоходному налогу Алексей Кириллов

Барабанную дробь

Заглушают сигналы чугунки.

Гром позорных телег –

Громыхание первых платформ.

Крепостная Россия

Выходит

С короткой приструнки

На пустырь

И зовется

Россиею после реформ.

(Борис Пастернак)

Поразительное явление: в стране, славной бескрайним самодержавием и полицейскими держимордами, одну из главных государственных задач выполняет общество. То, от чего зависит наполнение государевой казны – определение подлежащего обложению дохода – делают сами плательщики. Это – податные присутствия пореформенной России. Это – то, благодаря чему заслуживает изучения дореволюционная податная система. Соотношение государства и общества – вот то, что требует внимания историков в налоговой теме.

В 1990-е годы, когда историческая наука наслаждалась освобождением от идеологического давления советской эпохи, использование понятия «капитализм» применительно к дореволюционной России могло считаться политическим манифестом. «Капитализм» был в дискриминации как часть формационной теории, про которую даже в советское время было ясно, что она объясняет далеко не всё (вспомним споры об «азиатском способе производства»). Теперь страсти улеглись, и можно использовать это название – всё же достаточно распространённое и у современников тех дней – как идеологически нейтральное обозначение особого периода в российской истории.

Речь идёт о том времени, которое скрывается за принятым в научной литературе эвфемизмом «вторая половина XIX – начало XX века». О том историческом эксперименте, который так отличается и от предыдущего, Петровского, эксперимента, и от последующего, советского. Отличается личной свободой и уважением к частной собственности. И в то же время имеет кое-что общее: быстрый экономический рост с внедрением передовых промышленных технологий. Все три эксперимента окончились крушением, и раз за разом Россия оказывается у разбитого корыта. И по-прежнему нет единства мнений по вопросу о двигателе, который в каждом из этих экспериментов (хотя бы на начальной стадии) обеспечивал прорыв на зависть иностранцам и потомкам.

Предреволюционной России дважды не повезло по части исторического изучения. При советской власти её нельзя было изучать по-настоящему из-за причин идеологических. Серьёзные исследователи вынуждены были так маскировать свои истинные выводы повторением обязательных клише, что простое понимание смысла их работ представляет для современных студентов почти непреодолимую трудность. С падением же идеологических преград – снизился интерес. Исследователей и читателей манят новые, прежде засекреченные, архивные данные времён более близких к современности. Запретный плод сладок.

Между тем, полноценное изучение советской эпохи возможно лишь в сопоставлении с предыдущими, и прежде всего – с капиталистической Россией как ближайшим по времени опытом. В свою очередь, изучение капиталистической России, даже если оно ведётся автономно, подразумевает подспудное сопоставление с другими эпохами. Изучая, например, фискальную политику И.А. Вышнеградского и голод 1891–1892  гг., не обязательно приводить факты из 1931–1932  гг. Но при оценке смысла этого явления невозможно отвлечься от того, что мы знаем о трагедии начала 1930-х: и о новом масштабе цифр, и о политике советского правительства, резко отличной от действий правительства царского. Так и выяснение методов взаимодействия дореволюционного государства (отнюдь не демократического) с обществом подразумевает сопоставление с тем, что известно нам о системе, окончательно сложившейся в годы «великого перелома». И поиск ответа на вопрос о потайном механизме, который обеспечил невиданный взлёт России в эпоху капитализма.

При советской власти предреволюционная Россия изучалась как общество, катящееся по наклонной плоскости к неизбежному и закономерному краху. Знаменитый двухтомник Б.Н. Миронова1 открыл другую магистраль. Стало ясно, что дореволюционная Россия может рассматриваться как успешный исторический пример. Как общество, хотя и не лишённое слабостей (особенно по части политического устройства), но всё-таки побуждающее присмотреться к нему в поисках полезного положительного опыта.

Используемые в настоящей работе архивные документы относятся в основном к концу XIX и началу XX  в. Однако в центре внимания работы – налоговая система пореформенной России, от реформ Александра II и до установления советской власти. Именно «Великие реформы», а точнее – «Оттепель» середины XIX века, из которой они вырастают, дали толчок появлению нового, свободного и самостоятельного, общества, которому посвящена данная книга.

Налоговая тема – один из насущных повседневных вопросов для дореволюционных публицистов. Едва ли не последний опубликованный очерк Л.Н. Толстого – «Подати»2. Знаменитый писатель живописует страдания крестьян, вынужденных отдавать последнее имущество в уплату недоимок. Именно как часть темы народных страданий налоговый сюжет и сидел в сознании дореволюционных публицистов.

Придя к власти, вчерашние революционеры посмотрели на крестьянские платежи другими глазами. Встала задача наполнения государственного бюджета. Встала проблема политики в отношении крестьян – «мелкобуржуазного элемента». У некоторых деятелей Госплана возникло ощущение, что советское государство берёт с крестьян слишком мало. На защиту крестьян встали Наркомат финансов и Конъюнктурный институт Н.Д. Кондратьева. Борьбе между Госпланом и Наркомфином мы обязаны появлением исследования А.Л. Вайнштейна3 – тогда молодого экономиста, всё же успевшего получить дореволюционную университетскую закалку. В лучших традициях дореволюционной статистики Вайнштейн использовал разнообразные статистические источники и передовые математические методы для их обработки. Книга имела целью доказать, что требования Юрия Ларина повысить крестьянские налоги несостоятельны. Для этого автору надо было показать, что дореволюционный (точнее: довоенный) уровень обложения уже достигнут и даже превышен. Завышать тяжесть дореволюционных налогов Вайнштейну было невыгодно. Вывод его гласит, что накануне Первой мировой войны крестьяне Европейской России платили в качестве казённых и местных налогов не более 10  % своего дохода; с учётом обязательных страховых платежей, а также ипотечных платежей и земельной аренды – не более 15  %.

Традиция 1920-х годов канула в Лету вместе с «великим переломом», который был беспощаден к независимым специалистам и требователен к «идеологической правильности» любых печатаемых работ, даже научных. С этих пор крестьянские налоги стали описывать исключительно в контексте народных страданий. Дело сводилось к пересказу крупнейших законодательных перемен, с использованием всех возможных ярлыков по части «проклятого царизма». Показательна судьба одного из дореволюционных публицистов – критиков бездушного самодержавия, гнетущего крестьян непосильными налогами. Молодой приват-доцент Томского университета М.И. Боголепов, своими печатными высказываниями как раз на тему финансов4 заслуживший особое внимание Департамента полиции, при советской власти отказался от «юношеского максимализма», работал в Госплане, как экономист стал членкором АН СССР и благополучно умер в 1945  г. В политически значимой работе 1929  г. он писал о «полном подчинении плану рыночной стихии»5, и об интересах угнетённых крестьян прилюдно не вспоминал.

«Оттепель» середины 1950-х гг. расширила свободу выбора тем исследования. Теперь уже не обязательно было чётко подвёрстывать взятую тему к тем или иным заранее известным выводам, появилась возможность настоящего научного поиска. Одно из его направлений вышло на историю налоговых реформ капиталистической России. Появились статьи, посвящённые «реформам после реформ» – отмене подушной подати6, реформе промыслового налога в 1885  г.7, отмене круговой поруки8, обсуждению подоходного налога 9. Однако это направление так и не вышло за рамки статей, диссертаций и краткого описания законодательных перемен в рамках изучения промышленно-финансовой истории10. Богатый фактический материал трудно было обобщить «правильными» выводами. Те выводы, которые напрашивались – о развитии налоговой системы в демократическом смысле при Александре III и раннем Николае II – выглядели чересчур опасно с точки зрения идеологии. «Новое направление» было куда скромнее в своих новшествах, а поплатилось настоящим разгромом11. Налоговая тема «зависла» на целое поколение.

Постепенно создавали себе особую нишу региональные исследования. И если поначалу от исследований на сибирском материале ожидались выводы, важные с точки зрения общероссийской истории, то после выхода в 1968–1969  гг. пятитомной «Истории Сибири» сибиреведение стало самодостаточным направлением исторической науки. История налогов затрагивалась прежде всего при изучении крестьянства. Чуткое к местным особенностям законодательство Российской империи создавало простор для скрупулёзного описания «региональной специфики». Но общий смысл был тот же: история налогов подчинялась истории крестьянства, которое страдало, расслаивалось и дозревало до революции12.

Только в 1990-е годы, с появлением монографии В.Л. Степанова13, проблему оценки внутренней политики 1880-х и 1890-х гг. удалось преодолеть. В.Л. Степанов первым чётко и убедительно заявил во всеуслышание: «те годы мрачные, глухие» (по выражению А.А. Блока) знаменовались рядом выдающихся реформ. Тем самым был открыт путь и к новому изучению налогов. Не прошло и десяти лет, как вышли две основополагающих книги по этой теме.