– Всё это сантименты, – сказал он. – Как красиво ты пишешь, и как далеко это от истины.

– Разве? – спросил я, убирая блокнот. – Если бы я писал о жизни, кого бы это интересовало? Тебе что, мало своих проблем?

– Да нет, – угрюмо ответил Эрл. – Я просто говорю, что это всё романтическое словоблудие.

Я вспомнил вопросы Хэлли и сейчас спросил себя, как часто мне приходилось идти на сделку с совестью, чтобы сохранить работу. Конформизм убивает. Стоит остановиться и перевести дух, и ты уже отравлен. Если зарабатываешь на лжи или полуправде, нужно работать как конвейер, не задумываться, не пытаться задавать вопросы, никогда не сомневаться в выбранном пути и избегать копаний в собственных мыслях.

– Ты ещё здесь?

Свобода не бывает абсолютной, и за возможность не думать о еде мы отказываемся от сострадания. Нет, это просто очередная уловка, чтобы избежать ответственности, с горечью подумал я. Ведь я хочу, чтобы мир был несправедлив, чтобы оправдывать собственные слабости. А ещё, о чём бы я писал, если бы всё было хорошо?

– Ваар, ты уснул?

Я вернулся в комнату, где горел камин и стоял запах Хэлли.

– Считаешь, что из этого ничего не получится?

– Ты про свою газету?

– И про неё. И вообще.

Эрл подмигнул мне и поднялся к себе. Через минуту вернулся со стопкой старых газетных вырезок.

– «Город должен развиваться, а не сохранять своё лицо. Если градоначальник решает исключительно текущие проблемы, он не может рассчитывать на поддержку избирателей. Нельзя бросить вызов нищете и преступности, не рискуя собственным креслом, но именно так поступают сильные лидеры. Нынешний глава не может справиться даже с уборкой снега на улицах, не говоря уже… так, сейчас, сейчас будет самое интересное, вот… Поддерживать приемлемый уровень жизни – удел слабовольных и зависимых политиков».

Он закончил почти торжественно и вскинул руки. Очевидно, он пытался воодушевить меня, но я хотел сквозь землю провалиться.

– Я всем показывал эти строчки, рассказывая про тебя.

– Этой статье три года.

– Какая разница? Всё не зря.

– Это чушь. В конце концов, я был вчерашним выпускником.

– Хорошо, вот ещё одна, датирована прошлым ноябрём. «Вернувшиеся с войны не могут найти себе места в новом мире, но это и не их задача. Они не выбирали провести несколько лет своей жизни в окопах под бесконечными бомбардировками, они не хотели жить скоротечными мгновениями между остервенелыми атаками. Город забывает своих ветеранов, потому что боится признать, что у него нет совести».

– Достаточно, – я опустил голову на стол. – Ты больной человек, если хранишь всё это.

Эрл засмеялся.

– Я не люблю эти мрачные обороты, но именно они удаются тебе особенно хорошо.

Я посмотрел на него:

– Волбег проиграл выборы два месяца назад. Считаешь, его сменил сильный политик? И что это вообще значит, «сильный политик»?

Подкрался серый рассвет. Я оторвался от записей. Угли в камине накалились так, что в комнате было светло и без свечи. Эрл принёс графин с крепким ромовым пуншем. Напиток обжёг горло, спустился по пищеводу и вспыхнул в желудке. Я вспомнил, что не ел ничего уже двенадцать часов.

Эрл достал вчерашнюю газету и вырезал оттуда заметку. Потом он аккуратно сложил выпуск и почти любовно положил в камин. Заметку он убрал в карман и отпил рома. Потом плеснул немного на угли и долго смотрел, как те шипят и плюются короткими языками пламени.

– В прошлом месяце у нас уволился один санитар. Совсем молодой и проработал всего две недели. Накануне он подошел ко мне и спросил, почему нельзя заполнять бумаги в конце рабочего дня, а не рано утром, ведь так гораздо логичнее – уже известно, что случилось за день. Я посмотрел на него как на сумасшедшего, но не ответил, что так заведено, ведь он был прав. Помнишь, нас с тобой раздражало, когда говорили, что и как делать, не слушая доводов, как будет лучше? А теперь «все всё понимают». И мы тоже поняли.