– Чуваки, бирлó12 привезли!

Разогнув спину, я выглянул из-под виноградного куста, с которого срезáл расплющенным и заточенным кривым куском толстой стальной проволоки, носившим громкое название «секатор», переспевшие гроздья. Непривычно прозвучавшая фраза отвлекла от работы. Слово «чуваки» услышалось как обращение, оно уже встречалось в общении раньше, было интуитивно понятно и, отдельно взятое, не привлекало к себе внимание, второе же слово той фразы, не вызвав никаких смысловых ассоциаций, слегка резануло слух каким-то небрежным неблагозвучием, но при этом в составе предложения прозвучало значимо и системообразующе.

Это позднее уже я осознал, что в тот момент впервые соприкоснулся с так называемым «лабужским языком», жаргоном музыкантов. Нет, пожалуй, не всех музыкантов, не академических скрипачей, арфистов, пианистов, а тех, кто играет в ресторанах, на свадьбах, танцах, юбилеях, на похоронах – словом, лáбухов13.

Лабáть, лабух – похоже, что корень этих слов восходит к латинскому labis, означающему «губа». В соответствии с одной из принятых в музыкальной теории классификаций, духовые инструменты в своём большинстве по способу звукоизвлечения относятся к группе «лабиальных», где при музицировании важную роль играет прикосновение к инструменту губ исполнителя.

Существует мнение, что музыкальное искусство и музыкальное ремесло на деле не совсем одно и то же, а музыканты-духовики – это вообще особая каста, которая стоит у истоков городской бытовой музыки. Они со своими переносными лабиальными агрегатами в руках в отличие от «академистов», привязанных к сцене с роялем, всегда легко перемещались в пространстве, без видимых усилий оказывались в нужном месте, обнажали инструменты, организовывались в ансамбли и оркестры, играли заказчику любые танцы от вальса до польки, любые марши от военного до похоронного, быстро делили пáрнас14, обычно небольшие, но быстрые и конфиденциальные, а потому очень удобные деньги – и тут же растворялись в пространстве. Судя по всему, именно они для своего внутреннего общения и придумали эти два-три десятка особенных слов, а кое-что позаимствовали там да сям.

Словечки из «лабужского», перемешанные с музыкальными терминами, а то и ещё с чем покрепче – получалось очень колоритно и модно, брякнешь, бывало, что-то такое, и сразу представляешься себе эдаким тёртым калачом от музыки. Бывало, мы подолгу оттачивали риторику во время перекуров во дворе музучилища, смакуя ощущение своей особенности по сравнению с теми, кто ходил по улице мимо «избы» там, с внешней стороны забора.

Кроме прочего этот язык позволял закрыть в общении информацию от находящихся рядом посторонних, нередко случалось такое, что в ресторане к певцу подходил подвыпивший клиент с заказом, а сидевший рядом на сцене гитарист как бы между делом говорил:

– Чуваки, лабаем квинтами15, терции16 не прохиливают17.

Тут же всем сидящим на сцене, причём только им, становилось ясно, что клиент подошёл денежный, и за заказ с него следует взять не три рубля, а пять.

Была на моей музыкальной тропинке и третья развилка, миновав которую, я ушёл в сторону от бас-гитары и стал играть на клавишных. Добрую службу в освоении этих инструментов сослужили музшкольное аккордеонное прошлое, начатое достопамятным отцовским трофейным аккордеоном, а также предмет из музыкальных образовательных программ под названием «Общее фортепиано».

Мой переход с инструмента на инструмент состоялся под конец семидесятых. В те годы в одном из парков нашего города рядом с железнодорожным клубом в летнее время функционировала танцевальная площадка, и я, тогда только-только окончивший музыкальное училище и находившийся в ожидании призыва на военную службу молодой человек, пришёл в этот клуб играть на танцах в составе ансамбля, состоявшего из семи музыкантов.