Пахло в этом зале (салоне) удивительно приятно. Стол стоял по середине салона. Над ним лампа висела керосиновая, на красивой цепочке, которая спускалась с потолка. Когда приходили гости, их принимали в этом салоне, там пили чай и долго беседовали.

Дети на кухне ели, пили и проводили все время. Вокруг стола сидели на лавках и табуретках. И мы на лавках сидим и ждем, когда нас будут кормить, почему-то мы всегда хотели есть.

На кухне произошел со мной интересный случай. У русской печи есть такое место, где можно полежать, дети там спали. Печь теплая, очень нам нравилось там находиться. Вдоль печи протянута была веревочка, а на веревочке натянута занавеска, которую можно задернуть. На печке можно отдыхать и никому не мешать.

Вот, меня и посадили на эту печку. А поскольку я подвижный, баловной мальчик был, не хуже той маленькой обезьянки в зоопарке, и начал раскачиваться туда-сюда на этой веревке, так-так-так, качался вперед-назад… Вдруг оборвалась, эта веревка, и я лечу вниз. А внизу на лавке стоял такой здоровый чугун, в печке его нагревали, чтобы вода была теплая для хозяйственных дел. Как я в него влетел, я даже не могу себе представить, как я ухитрился так головой в центр чугуна попасть. Хорошо вода была холодная.

Ну, сколько мне было лет тогда? Года три – четыре. Но все обошлось, ни одной царапины.

– Господь спас, – говорила бабушка Поля, – Ангел Хранитель тебя поддержал.

А вот если бы вода горячая была, кипяток был бы? Не писал бы я сейчас эти воспоминания.

Конечно, меня поругали, я сам напуган был, за что меня особо ругать-то? Я не помню, чтобы меня розгами драли, как у Горького А. М. Дед у них был такой строгий, что он там нашему деду…

Потом я читал «Детство» Горького. Там по субботам пороли детей розгами. Розги – это березовые или из ивы прутья. Их вымачивали, чтобы они были помягче, не ломались, а хлестали как следует. И вот этими розгами пороли детей. Как их там пороли и за что неизвестно… По-моему, там накапливались у детей всякие безобразия за неделю, вот их пороли, а может для профилактики. В нашей семье от деда, по-моему, рассказывал, один раз рукавицей получил по заднице, и все.

В комоде лежали церковные облачения. Уже и церковь закрыли, и дед работал кузнецом в колхозе, но все равно церковные одежды сохранились. Я сейчас точно не скажу, ряса там, еще что-то, всякие, каждая деталь одежды имеет свое значение: поручни, еще сумка такая, называлась палицей.

Отец приехал, и опять уехал, и мы остались одни. Праздники кончились.

Часто ходили мы к бабушке Маше. У деда все строго, по правилам, обед в два часа, после обеда он отдыхал, в кузнице работал. У бабушки Маши, была полная демократия. Мы ее за это очень любили, она все абсолютно разрешала. Дед мой по линии отца был из обнищавших пензенских дворян. Дед мой был высокого роста, худой. С черными кудрявыми волосами. Нос немножко с горбинкой правильной формы, как у казаков или у кавказских людей.

Он женился на моей бабушке Марье Филатовне. Она была из зажиточной семьи староверов, крепких крестьян. Потом их, конечно, раскулачили и сослали в Сибирь, а там концы их потерялись. Часть ребят на войне побило, воевать приходилось много. Историю я эту не знаю.

Отец мой был красивый парень. Лицо чистое, черные волосы, голубые глаза. Мама его очень любила. Они поженились по любви в раннем возрасте, матери были 19 лет, а отцу 18. Надо было ей выходить замуж, чтобы сменить фамилию. В то время священники относились к деклассированным элементам – не классовые враги, а лишенные прав. Лишенцы – это значит, что их лишили прав избирать и быть избранными, поступать в школы и высшие учебные заведения. Мама нигде не могла учиться. Правда, училась она в частной школе у портнихи в Рязани.