– Идите к себе. Я к Вам ещё подойду, и мы обо всём поговорим, – бросает она как бы между прочим, – Если увидите Наташу Скрябину, скажите, чтобы она зашла ко мне.

Так же машинально встаю, вытираю слёзы платком и плетусь к выходу. Теперь я уже не замечаю ни мирно тикающих часов с кукушкой, ни кремовых стен кабинета, ни всего того, что успокаивало меня. Мне становится всё равно, так как всё это превратилось для меня в олицетворение равнодушия, и ты ощущаешь себя винтиком в огромной машине жизни. Она перемалывает тебя, делая с каждым разом больнее и больнее, возможно, тому, кто создал эту машину, нравится получать удовольствия от страданий других.

…Витька сегодня немного задумчив, немного смешлив, хотя я не очень-то реагирую на его штучки, он говорит, что в школе он был таким же и любил подразнить учителей, а девчонок частенько дёргал за косицы. Свет в коридоре потушен, все разбрелись по своим комнатам, кто-то даже играет на старом рояле, выставленном в актовом зале для красоты или для галочки. Скорее всего, это Лида из консерватории, ей надо репетировать, потому что она готовится к сдаче важного экзамена по музицированию. Кто-то орёт на неё из другого конца коридора, где специально поставлен телевизор, правда нецветной, чтобы отдыхающие могли провести вечер, уставившись тупо в голубой экран, где практически каждый час канал ОРТ передавал жуткие новости и деяния коварных политиков. Кто-то удобно устраивается за столами в фойе и играет в шахматы, шашки или домино, находятся и те, кто гадает на картах, пытаясь узнать свою дальнейшую судьбу. Ни то, ни другое меня не интересует, Светлана Савельевна правильно отметила в истории моей болезни, что я люблю читать книги, но не все подряд, как она считает, а те, где разрешаются пусть хоть и на бумаге основные проблемы жизни. Ещё люблю Цветаеву, Есенина и Пастернака, несмотря на то, что не все понимают их поэзию, обожаю Достоевского, Бальзака и Оскара Уальда. Ну да ладно, всё это я держу в себе.

На четвёртом этаже идёт ремонт, но двери там не закрываются, поэтому Витька привёл меня сюда.

– Здесь нам никто не помешает, – говорит он, – Я часто провожу здесь время, и никто не знает о моём укромном месте.

– Здесь темно, – я оглядываюсь, смотрю на висящие выключенные люстры, но мне совсем не страшно, несмотря на вкрадчивый голос Витьки. Немного помедлив, спрашиваю, – Интересно, чем можно заниматься в такой темноте?

– Я сочиняю свои стихи.

– Но ведь ты же ничего не видишь, чтобы записать их.

В темноте замечаю, как Витька кивает, и мне вновь почему-то кажется, что он как обычно начал трясти своей головой, но движения его головы вполне согласованны.

– Здесь я их только сочиняю, а записываю у себя в свою тетрадь.

Он достаёт знакомую зелёную тетрадь, но не открывает её, и это немного удивляет меня.

– Ты хотел почитать мне свои стихи.

– Я знаю их на память.

– Но… Неужели ты все запомнил?

Витька вновь кивает.

– А о чём ты пишешь?

– О жизни, о любви, о Солнце, о небе.

Я вновь замолкаю, становится неловко. Витька шепчет совсем нежным голосом:

– Закрой глаза.

– Для чего?

– Так лучше для восприятия.

Закрываю глаза, повинуясь его просьбе, становится действительно интересно, интересно открыть для себя незнакомый мир этого человека, такого обычного и простого с виду. Он кладёт ладони на мои закрытые глаза и ставит меня спиной к окну. Становится ещё темнее. Я погружаюсь в далёкое туманное облако и сквозь расстояние слышу живой голос.

Ты отвори своё окно

Навстречу радостному дню,

Луч Света звал тебя давно

В том неизведанном краю.

Но ты не видишь Солнца Свет,