На меня смотрит чьё-то лицо. Конечно же, это Антонина Михайловна, правда, я вижу её довольно смутно и расплывчато. Хотя нет, это кто-то другой. Антонина Михайловна улыбнулась бы мне, обязательно бы улыбнулась, но она как будто не делает этого. Это вовсе не она. Далее проваливаюсь куда-то, словно в бездну, в пропасть, не имеющую никаких граней, ни входов, ни выходов, всё пусто. Кругом пусто….

Когда ты долго хохочешь, тебе это нравится, и ты приходишь к выводу, что провёл бы в этом хохоте оставшуюся жизнь, и только правила приличия мешают тебе. Ты должен ходить всегда с серьёзным лицом, чуточку циничным, чуточку заинтересованным, но лишь чуточку, не больше, иначе тебя могут просто не понять. Идёшь, улыбаясь всему свету, значит, ты не вполне здоров и начинаешь вызывать интерес, подошёл к одиноко стоящему деревцу, обнял его, погладил по уже облезшей коре, и тебя готовы записать «в странные». Ты должен всегда оглядываться, чтобы не дай бог расслабиться при ком-то и довериться незнакомому человеку, иначе твоими слабостями непременно воспользуются.

Я хохочу громко, громко, теперь мне уже всё равно, они уже записали меня «в больные», именно это мешает жить мне среди людей. Общество привыкло выталкивать из своего нутра всё непонятное. И ты вытолкнут из жизни, выставлен за дверь и всегда ожидаешь одного, в один прекрасный день тебе укажут на порог вполне прилично и цивилизованно. У тебя разовьётся депрессия, в итоге ты возненавидишь себя за свои странности и непохожесть на мир двуногих. Тебе бы гордиться этим, да, гордиться, но ты убиваешься, потому что не можешь найти опору, все отворачиваются от тебя.

Впереди мелькают какие-то незнакомые силуэты, они тебя не любят, и ты хочешь вырваться от них, но не можешь. Руки твои в оковах. Ты хочешь освободиться от них, но не можешь. Постепенно эти оковы стягиваются на твоих руках, ногах и шее. Тебе больно, очень больно. Ты кричишь, но тебя никто не слышит. Нет, ты не один, эти силуэты всё время здесь. Ты понимаешь, лучше бы их вообще не было рядом, тогда ты почувствовал бы себя свободным, и оковы спали бы сами.

На уровне интуиции ты прекрасно понимаешь, что это всего лишь твой сон, причём насильственный, вызванный уколом, вот почему тебе так жутко в этом сне. Вот почему тебе так хочется кричать, но ты хохочешь, потому что просто обессилен.

Сквозь сон прорезаются серые внимательные умные глаза Витьки, ты ещё больше хочешь вырваться из замкнутого пространства, но глаза всегда с тобой, будто они в тебе.

– Не хочу! – кричишь ты, – Я не хочу!

Слышишь спокойный шёпот, исходящий от этих серых живых глаз:

– Не поддавайся им.

Бубнишь это про себя, как заученную молитву, надеясь, что она спасёт тебя, и ужасы развеются. Они становятся ещё ярче, ещё конкретнее, ведь теперь в силуэтах, сначала таких бесформенных, ты различаешь глаза. Они мёртвые, эти глаза по сравнению с Витькиными. А твои? Ты не видишь в них ничего кроме чёрной Бездны, как у покойника, который решил добровольно лечь в могилу. Твои глаза похожи на куски мглы.

Да, только теперь слышишь ты вновь этот хохот, но исходит он не от тебя, а от силуэтов. Ты затыкаешь уши. Всё стихает, однако затем возобновляется с ещё большей силой, как испорченная пластинка.

– Не хочу! Не хочу! Оставьте меня в покое! Вы все давно мертвецы и убиваете живых, калечите их души своими рамками, которые установили сами себе.

Не поддавайся им!

…Пробуждение оказывается таким же болезненным, как и сам сон, болят мышцы, болит голова и даже глаза кажутся напряжёнными. Ты не можешь с собой ничего поделать, потому что единственным твоим желанием является, чтобы эта дикая боль исчезла. А ещё тебе хочется кричать, просто выть, как дикий зверь, и ты не делаешь этого только потому, что тебе могут вколоть вторую порцию аминазина или каких-нибудь антидепрессантов, к которым ты жуть как боишься привыкнуть. Твоя личность медленно разрушается, и ты ничего не в силах изменить.