На работе ситуация в лучшую сторону не изменилась, а только ухудшилась. Каждый раз, видя Бойко, Средник или Фамаеву, девушке в слезах хотелось вцепиться ногтями в их горло, расцарапать его, и начать душить, душить, пока в глазах у тех не потемнеет, да пульс не остановится. Когда Маша изредка выходила из кабинета, эхо доносило очередные бездушные и бесчестные сплетни, приукрашенные грубыми фразами. Кровная навещала Ранимову пару раз, дабы поинтересоваться её самочувствием. И, хоть Надежда всем сердцем подбадривала девушку и являлась к ней в виде близкой подруги, она всё равно чувствовала себя ущербной и немощной, ибо той чудилось, что вся эта поддержка – лишь уходящее в лету проявление культурности и интеллигентности. Маскова на эту тему уже не заикалась, но и это не нравилось девушке. Ей хотелось о себе говорить и говорить, она точно разрывалась внутри. В коридоре, где ей всё чудилось, что у людей забот других нет, и они только и делали, что болтали о ней, Ранимовой хотелось, чтобы все замолкли и забыли о её существовании. В кабинете, при молчании Татьяны, она уже жаждала другого: чтобы о ней снова болтали, чтобы она снова начала для всех существовать. В таком душевном разладе она ушла домой, да в такой же неопределённости идёт в родительское гнездо. Ранимова хотела, а точнее мечтала, чтобы все говорили о ней, как о герое, который спас человека, спас ребёнка от голодной гибели…

Мария дошла до микрорайона, где в одной из многочисленных квартир жили родители. Здесь были просторные чистые дворы, освещённые оранжевым закатом. Не портили тишь ни лай собак, ни крики, ни громкая болтовня, ни шум проезжей трассы.

Ранимова позвонила в домофон, из него донёсся бархатный мужской голос – голос её отца. Она зашла в скрипучий лифт, решив не идти по вымытым лестницам молчаливого подъезда, и позже встала перед родительской дверью. Чуть замешкавшись и вновь уделив минуту на обдумывание, она нажала на звонок. Из квартиры донёсся глухой топот, и вскоре дверь распахнулась.

– Да тут открыто, – расплываясь в улыбке, говорил отец.

Стоило ей только миновать порог, как она сразу же очутилась в папиных объятиях.

– Мама с Анькой позже подойдут, а пока проходи, располагайся, – всё также заботливо и добродушно продолжал он.

Тот факт, что дома, кроме неё и отца, никого нет, слегка смягчил её переживания. Девушка неторопливым шагом, осматриваясь, прошла в былую спальную комнату, где она когда-то жила с сестрой, но ни своей кровати, ни кровати своей сестры не обнаружила. Её сестра Анна уже несколько лет училась в университете, в этом городке, но проживала в общежитии, поскольку мать твёрдо настояла на её выселении. Наверное, поэтому их, когда-то тесная комнатушка, стала просторным и уютным залом для гостей. Здесь не было хлама, который был всегда при сёстрах. В комнате стоял большой стол, окружённый деревянными стульями и тканевым угловым диваном, а напротив него – небольшой телевизор. Посредине стены, являющейся пред только что вошедшим гостем, располагалось большое окно, которое выходило на пылающий закат, чем заменяло любую дорогую картину. И лишь это окно навевало множество воспоминаний о детстве, отрочестве и юности, что так скоро и навсегда ретировались в память.

«Как же много мечтаний я потеряла!», – пронеслось у Марии в голове.

Она присела на край дивана подле дверного проёма.

«Может, пока мама не пришла, рассказать всё отцу? Пока мамы нет, я ещё могу, наверное, услышать поддержку или, как минимум, нормально выговориться. – Тут её мысли затихли: из-за тревоги у неё часто обрывались раздумья. – Ладно, пойду и расскажу. Главное – лишнего не наплести».