Искусство и наука библейского мышления, как увидим далее, заключается в образности её языка. Научиться мыслить образами, вкладывая в них конкретное значение, – наиглавнейшая задача не только серьёзного и вдумчивого исследователя, но и простого читателя этой книги. Иначе катастрофа – прямой путь в область религиозных заблуждений, что, в свою очередь, предполагает помрачение в уме.

Основоположник логики Аристотель вывел закон непротиворечивости: «…иметь не одно значение – это значит не иметь ни одного значения… Если же у слова нет определенного значения, тогда утрачена всякая возможность рассуждать друг с другом, а в действительности и с самим собой».15 «Исследовать многозначность полезно для ясности (ибо то, что утверждают, знают лучше, когда выявляют многозначность слов) и для построения умозаключений, касающихся самого предмета, а не его названия. Ибо если неизвестно, в скольких значениях говорится о чём-то, то, возможно, что тот, кто отвечает, и тот, кто спрашивает, имеют в виду не одно и то же…. Но выявление многозначности полезно и для того, чтобы не дать себя ввести в заблуждение и чтобы ввести в заблуждение [собеседника] … Нахождение различий полезно для… познания сути каждой [вещи]»16 Поэтому я всегда диалог со своим слушателем начинаю с обязательного вопроса: как он понимает имя «Бог», какое значение он в него вкладывает? Ответ на этот вопрос определяет вектор и содержание нашего дальнейшего общения.

Д. Гершель писал: «Нельзя внести точность в рассуждения, если она сначала не введена в определения».17 «Дойти до слова значит дойти до смысла», – писал А. Ф. Лосев.18

Бертран Рассел не прошел мимо того, что «изменения в значениях слов иногда очень поучительны». Например, слово «теория» в бытность Пифагора истолковывалось как «страстное и сочувственное созерцание». Сам же Пифагор понимал это выражение как «интеллектуальное созерцание, к которому мы прибегаем в математическом познании». «Таким образом, – продолжает Рассел, – благодаря пифагореизму слово «теория» постепенно приобрело свое теперешнее значение, но для всех тех, кто был вдохновлен Пифагором, оно сохранило в себе элемент экстатического откровения». Также выражение Пифагора, что «все вещи суть числа», надо постараться понять в духе его собственной системы образов. Иначе мы будем судить о нем и его теории превратно. Если это положение, – продолжает Рассел, – истолковать в современном духе, то в логическом отношении оно кажется бессмыслицей… Пифагор, очевидно, полагал, что мир состоит из атомов, что тела построены из молекул, упорядоченных в различные формы. Таким образом, он надеялся сделать арифметику научной основой в физике, так же, как и в эстетике».19

Профессор Ф. Ф. Зелинский, знаток античной литературы, писал: «Слово «гений» у древних римлян – индивидуальное божество. Слово это нам знакомо и привычно: но именно поэтому оно может легко дать повод к недоразумениям. Следует помнить, что римский гений – нечто своеобразное, не встречающееся в других религиях и поэтому не поддающееся объяснению посредством аналогичных явлений у других народов… Римская религия признавала гениев как представителей или показателей волевого начала в отдельных индивидуумах…».20

Николай Бердяев в своей книге «Новое средневековье», рассматривая проблемы смены исторических эпох, замечает, что «все привычные категории мысли и формы жизни самых „передовых“, „прогрессивных“, даже революционных людей ХIХ и ХХ вв. безнадёжно устарели и потеряли всякое значение для настоящего и, особенно, для будущего… Скоро неловко, невозможно уже будет употреблять слова, применяя к ним старые квалификации… Условимся в употреблении слов, чтобы избежать совершенно лишних и праздных споров о словах».