– Что с тобой, Вера? – спросил Иван.

– Иван, что бы ты делал сегодня вечером, если бы не встретил меня? – спросила она.

– Не знаю, но если бы теперь мне сказали, что вот мы расстанемся, и я тебя больше никогда не увижу, то я бы завидовал моим товарищам, которые погибли. Я знаю, что мои слова – страшный грех, но это правда. Я впервые испугался одиночества, хотя до сих пор мне было комфортно одному.

Были сказаны, на первый взгляд, неудобные слова, если бы их услышал посторонний человек, но они предназначались для одного, единственного, и для этого человека эти слова были не неудобны, а необходимы. Вера свободной рукой взяла руку Ивана, и они заговорили не о прошлой жизни, а о, казалось бы, пустяках, но это опять же если посмотреть со стороны. Для двух молодых людей важны были не значения слов, а то, что они слышат друг друга.

Произошло обыкновенное чудо слияния двух судеб в одно. И Иван, и Вера это чудо восприняли как награду за все свои потери и страдания, и поэтому весь вечер, и всю короткую летнюю ночь до рассвета они рассказывали друг другу разные истории из детства и юности, не затронув ни одну из трагических страниц из своей короткой, но такой содержательной жизни. Уже утром, когда вся огромная Москва задышала и забегала за окном, они сходили в общежитие и Иван забрал все свои книги. Потом они сходили в ЗАГС и подали заявление….

Отец Савва замолчал. Я посмотрел на него и удивился: он как будто бы не хотел дальше говорить. Выражение лица у него было такое, как будто бы он услышал невыносимую трагическую музыку и заслушался, вспоминая свое безвозвратно ушедшую молодость.

– Не знаю, может, это были слухи: во время похорон моей матери, двадцать лет назад еще, когда речь зашла о тетке Ивана (она жила же у нас, в Мошкино), то что-то я слышал о неправдоподобной трагедии: о смерти жены Ивана через полгода после свадьбы,– сказал я, нарушив тяжелую паузу. – Так это правда?

– Да, правда,– ответил монах. – Как будто вчера это было…. В нашем небольшом монастыре, насчитывавшем всего-то пять человек, я был самым молодым по возрасту, а меня сделали духовником после трагической смерти отца Иова. Были же советские времена еще…. На меня были возложены еще обязанности эконома и гостиничного, то есть хозяйство и прием посетителей, так сказать. В тот день и наместник, и благочинный отлучились было по делам монастыря. А у нас на островах любая поездка в лучшем случае занимала неделю. Смотрю, плывет на лодке наш трудник и везет посетителя, а у меня дел полно: дело было сразу после Пасхи. Суденышко подплыло. Гляжу – сидит молодой человек и смотрит в воду, ничего не замечая. Вид весь потерянный…. Вот так мы и познакомились с Иваном после смерти Веры. Жена у Ивана была беременна. Дело было в марте. Ее продуло и все закончилось тяжелым гайморитом. День, другой, третий – нос не дышит, и решили проколоть, или как это у врачей называется – не знаю. В общем, прокололи и занесли инфекцию в мозг. Трагическая случайность! Можно было, наверное, насморк перетерпеть, или же врачи после процедуры выписали бы антибиотик… Вера сгорела быстро…. Иван привез ее тело сюда, в Лазорево – она похоронена здесь, как и тело Ивана покоится здесь. Тут же до войны деревянная церковь была, и поэтому есть старое кладбище. Иван был в полном отчаянии. Он в своем отчаянии дошел до такой степени, что решил, что во всех бедах виноват Бог. Когда Иван после похорон вернулся в Москву, то в первую ночь впервые выпил от душевной боли и, в порыве безумия (как это он сделал – сам не понимал), забрался на купол церкви Усекновения Иоанна Предтечи, рядом с которым он познакомился с Верой, и сбросил крест. Когда Иван спустился вниз и осознал, что сделал, то упал рядом с крестом и выл, как волк. Придя в себя и полностью протрезвев, Иван вспомнил, как его, больного, мать возила к монаху, и он его вылечил. Боль утраты выжигала у него всю душу, и самая жизнь ему была не мила: вот и решил приехать к нам в монастырь за спасением… Тогда мы с ним просидели всю ночь. Ивану надо было выговориться. Я слушал, и мне становилось страшно: я сам был тогда молодой, опыта жизненного мало, а надо же посоветовать, как дальше жить ему. У меня у самого тогда был духовный кризис, и даже грешным делом задумывался убежать из монастыря из-за того, что сделали духовником. Я не верил в свои силы, чувствовал, что никакой мудрости во мне нет, и что все из снисхождения говорят, что мои советы помогают им преодолеть трудности. Когда Иван закончил говорить, то меня как будто прорвало: я сам начал рассказывать про свое детство, про мою покойную неграмотную мать, про своего отца-фронтовика, который утопил свою жизнь в водке, про свое нынешнее состояние неуверенности в себе…. Иван же, выслушав меня, спросил, что ему делать и как жить дальше? Я понес вовсе ни к селу, ни к городу историю про то, как мой отец, будучи пьяным, рассердился на мать за то, что она, не выдержав его буйств в доме, убежала к бабушке. В доме оставался только я: младшего брата забрала мама. Помню, отец тогда собрал маленьких пушистых, только что вылупившихся, гусят в корзину и ушел в лес. Вернулся через час уже с пустой корзиной. Я со слезами на глазах спросил у него о гусятах, а он буркнул, что отнес воронам на корм. Боже мой, прошло почти шестьдесят лет, а я до сих пор жалею тех беспомощных гусят. До сих пор не могу понять, что зацепило Ивана в моем рассказе, но эта история о гусятах его привела в чувство. Я почувствовал изменение в его сознании: если до этого все мысли были о том, что это он виноват в смерти Веры, то сейчас Иван задумался о том, как ему следует жить дальше.