Зоя по-прежнему старалась не видеть мертвого Юрия, глядела только на портрет: ей хотелось унести его образ, не тронутый тленом.

Невдалеке старушка с покорным выражением на лице говорила двум наклонившимся к ней мужчинам в военной форме:

– …Гостил у меня Юрик почти две недели… Нажег света мой сыночек на четыре рубля, все читал, писал, порвет, опять пишет… Кинулась платить, подсчитали – на четыре рубля… Сна ни в одном глазу у него, накапает чего-то из пузырька и опять пишет… Молоко брала у соседки, корова у нее своя, пил и молоко, только мало, губы обмочит, скажет: «Мама, ты не мешай мне, пожалуйста». Без особого сердца говорил со мной, но и без ласки… На четыре рубля нажег…

Зоя повернулась и вышла из зала. Навстречу еще шел народ. Отряхивались, дули на пальцы, снимали шапки, откашливались. У подъезда прибавилось автобусов. Моряк нес связку фуражек. Зоя догадалась – от караула. Сменившиеся курсанты залезали в автобус в зимних шапках, пересмеивались и перешучивались вполголоса. Милиционеры, подъехавшие на мотоциклах, прошли вдоль толпы, потеснили ее, навели порядок, закурили из одной пачки.

Напротив клуба выстраивались вооруженные матросы, по-видимому, вызванные для последнего салюта. Строй подравнивал молоденький белокурый лейтенант, с большим вниманием оглядевший Зою, подошедшую к милиционеру, чтобы спросить, как поближе пройти в гостиницу.

– Прямо! – он указал на ту же улицу, какой они пришли сюда. – Исаакий – и прямо!

Зоя перешла площадь по утоптанному снегу, миновала грязные сугробы и пошла по левой стороне старой улицы.

Не таким представляла она прощание с Юрием. Слишком скользкие права у нее, чтобы вести себя по-другому и не показаться наивной и смешной. Все, что окружало его, складывалось дольше и надежней, в том числе и супружество, какой бы ни была его жена, пусть даже виновницей смерти.

Исаакиевский собор поднимался будто укутанный в замороженную пленку бледно-голубого тумана. Мертвый храм с огражденными железной решеткой папертями. Давно умершие апостолы и святые, отлитые на портальных входах, наглухо закрытых для людей. За белыми голыми деревьями угадывался Медный всадник, словно облачко, бегущее к Неве. Прямо – бывший «Англетер», где покончил с собой Есенин. Юрий говорил о нем, читал стихи, бранил поэта за легкомысленное отношение к собственной жизни, козырял Маяковским, а тот тоже… Невеселая улыбка скользнула по губам Зои. Она попыталась отмахнуться от этих дум, поднялась на лифте на свой этаж, долго открывала дверь ключом, пока ей не помогла дежурная. Войдя в номер, бессильно опустилась на стул.

Ей не стало теплей, ноги не отошли, только растаял иней на волосах и прядка прилипла ко лбу, за воротник скатились студеные капли. Она поежилась и подумала: «А ему там все равно».

Отец вернулся в сумерки.

– Как себя чувствуешь, Зоя? – обеспокоенно спросил он.

– Ничего.

– Ты не ездила на кладбище?.. Правильно поступила. Все равно его не вернешь, а простудиться можно.

Он говорил деланым, неестественным голосом, и слова доносились откуда-то издалека, будто через стенку. Что еще он хочет сообщить?

– Я говорил со следователем. Никаких осложнений.

– То есть? – вяло выдавила Зоя. – Для кого нет осложнений?

– Что, сама не понимаешь?

– Догадываюсь. – И ядовито добавила: – Нет преступления?

– Да, – неприязненно бросил он.

Дмитрий Ильич умылся, сменил рубашку. Ему хотелось общения, а дочь надулась.

– Письмо было? – наконец спросила она, поняв состояние отца.

– Не говорят. Вряд ли…

– Почему?

– Вряд ли он захотел бы компрометировать кого бы то ни было. Он был приличный человек.