Считалось, что Ладу лучше ладят с животными, чем с людьми. Долгое уединение привело к тому, что их язык остался таким, каким был много веков назад. Любой, кто слышал, как они разговаривают между собой, мало что понял бы в их сардинской речи, в которой была первобытная искренность, дочь незапамятных времен. Язык почти непонятный даже тем, кто жил всего в нескольких километрах. Все это усиливало мифы, окружавшие семью на протяжении многих лет: ходили слухи, например, что они любили есть человеческое мясо, что их женщины участвовали в языческих обрядах, совершаемых на более чем трехстах гектарах полей и лесов, которыми они владели; что их детей не регистрировали, и у них не было никаких документов; что некоторые пастухи пытались вторгнуться в их земли, и больше никто их не видел. Злые языки говорили, что этих пастухов хоронили в полях, напитанных кровью, или бросали в известняковые пещеры в горах, или – детская страшилка, чтобы отвадить их гулять в лесу, – нанизывали на вертел, как поросят, и пожирали в полнолуние на мрачных пирах. Легенды питаются сами собой, и за многие годы накопилось множество слухов – например, о том, что они считались единственными наследниками сivitates Barbariae[21], тех общин коренных сардинцев, сопротивлявшихся обращению в христианство, которое пытались принести в эти земли римляне и византийцы. Сардинцы укрывались в этих суровых краях и смеялись над теми, кто сотни лет пытался обратить их в свою веру. Поговаривали, что, возможно, отсюда и произросла их уединенность.

С течением времени рассказы о пропавших пастухах, о бандитах и доблестных мужах, bandidos e balentes, пытавшихся захватить эти земли, откуда возвращались только их лошади или мулы, или о cвященниках, отправившихся на холмы Ладу обратить жителей в христианскую веру, священниках, которых кастрировали и сделали рабами или использовали в качестве корма для свиней, – такие рассказы стали прочно укоренившимися преданиями. Это было видно по поведению деревенских старух в тех редких случаях, когда они сталкивались с кем-нибудь из Ладу, или по тишине, внезапно наступавшей в tzilleri, таверне, когда Ладу входил, чтобы утолить свою жажду, и ни один трактирщик никогда не позволял ему платить.

Себастьяну Ладу знал о слухах, окружавших его семью, и втайне они ему нравились. О нем говорили, что у него тело быка и ум острый, как клыки кабана. Он был единственным из семьи, кто получил образование, в то время как двоюродные и родные братья не смогли закончить школу. Их, еще безбородых, брали на пастбища клана. Бастьяну служил в охране природы с юного возраста и знал горный массив Дженнардженту как свои пять пальцев. Несмотря на то что он был горным Ладу, он не отказывал в просьбах многим пастухам, охотникам, браконьерам и фермерам; в отличие от его родственников, Бастьяну считался человеком, с которым можно было поговорить. На протяжении многих лет он пытался идти навстречу тем, кто просил его заступничества, зарабатывая в сельскохозяйственной общине Барбаджа уважение, которое, следовательно, зарабатывал и его клан. Благодаря ему в последние годы поблекла репутация Ладу как animas dannadas, проклятых душ.

В тот вечер Бастьяну был в мрачном настроении. Его внедорожник ехал по грунтовой дороге, ведущей в деревню, и, как обычно, несколько собак радостно бежали за машиной сквозь облака пыли. Он миновал ржавую громадину брошенного трактора и припарковался возле деревушки, в которой было около тридцати разбросанных домов. Вышел из машины, и ему в нос ударил смолистый запах кустов. Небольшие двухэтажные каменные домишки давали представление об уединенности деревни, прильнувшей к холму и лесу. Низкие покатые крыши под черепицей, на которой рос мох и лишайник, затуманивались дымом из труб. Дома были так же безмолвны, как