Вопреки всем их ожиданиям, Ева согласилась без малейшего протеста. Она согласилась бы на любые условия, лишь бы вернуться к работе. Это все, что ей оставалось. Единственный способ заполнить пустоты собственного существования. Еще несколько дней воспоминаний и сожалений, и она сошла бы с ума. Поэтому письменный стол в Кальяри лучше, чем полный болезненных воспоминаний диван в пустой миланской квартире. Лучше, чтобы ее и эту тюрьму воспоминаний разделяло море.

– Когда я приступаю к работе?

Они ускорили бюрократические процедуры, потому что хотели поскорее от нее избавиться. Через четыре дня ей позвонили из кадровой службы: нужно было посмотреть какие-то документы, пришедшие из министерства, и подписать их. Ева сделала это, не задав ни единого вопроса. Им казалось, что ее перевод из Милана – наказание, а для нее это было спасением и, кто знает, возможно, началом новой жизни. Одному богу известно, как сильно ей было это нужно.

В тот день солнце, скрывшееся за тучами, бормотало, что скоро пойдет дождь. Холодное небо Милана было окутано свинцовой пеленой облаков, отбрасывавшей на улицы горькую тень. Воздух источал мерзкий запах серы, опьянявший людей печалью. Ядовитый октябрь бушевал над мегаполисом уже несколько недель, словно желая расплатиться за слишком солнечное лето. Единственным ярким пятном были розовые фламинго, за которыми полицейская наблюдала через решетку виллы Инверницци. Она ничего не знала о том месте, куда поедет, ведь никогда не бывала на Сардинии. Поэтому посмотрела в интернете. Розовые фламинго оказались одним из символов Кальяри. Это напомнило ей, что и в Милане живет их небольшая колония, о чем многие местные жители не знают. Ева решила выйти и понаблюдать за ними, словно хотела установить контакт со своим новым городом.

Она смотрела на них, и к ней возвращалось чувство легкости; оно успокаивало ее тревоги, опьяняло красотой и изяществом. Вилла располагалась в районе, названном «четырехугольником тишины»: несколько улиц за Корсо Венеция, на которых городской шум был заглушен великолепием зданий в стиле неоклассицизма и Либерти[20], статуями и упрятанными садами, и виллами, столь элегантными, что в них словно застыло время, которое в этих местах, казалось, не пошло дальше тридцатых годов прошлого столетия.

Ева отправилась сюда не только, чтобы окунуться в искусство или найти покой в заповедном оазисе, и – как бы она ни пыталась себя обмануть – не для того, что установить контакт с городом. Настоящая причина лежала глубже.

Ева положила руки на решетку ворот и вцепилась в прутья. Закрыла глаза. Сначала она чувствовала только холод металла. Затем, словно этот забор был пропитан воспоминаниями, нахлынули образы и обрывки разговоров.

«Они прекрасны, – услышала она эхо в театре cвоей памяти. – Можем ли мы взять одну домой?»

Ева Кроче инстинктивно улыбнулась. Затем вытерла тыльной стороной ладони слезинку, коснувшуюся ее щеки, и пошла домой.

У нее больше нет оправданий.

Пора паковать чемоданы и уезжать.

Их называли горными Ладу, чтобы отличить от деревенских. О них ходило множество легенд. Говорили, что с древних времен Ладу занимались кровосмешением, породив род жестоких, диких людей, непредсказуемых, как звери, которые сохранили старый, почти первобытный образ жизни, чуждый современной цивилизации. Zente mala, плохие люди, от которых следует держаться подальше; те люди, к которым относились с уважением, а оно на самом деле было порождением страха. Территория горных Ладу начиналась в нескольких километрах от известной деревни, сердца Верхней Барбаджи, на высоте около тысячи метров над уровнем моря. Деревня прилегала к горе Санту-Базили и располагалась рядом с густыми вековыми лесами, богатыми родниками и реками. Нетронутое царство чувственной первозданной природы. Ладу редко видели в деревне, потому что они не любили общаться с другими людьми, по отношению к которым питали недоверие, часто переходящее в открытую враждебность.