Хатин вошла. Не давая себе отчета в том, что делает, она нагнулась и осторожно подняла погремушку, разочек тряхнула. Раздался гневный треск, костяной перестук.

Клапан палатки внезапно отдернулся, и погремушку выбили у нее из руки.

– Ты хоть понимаешь, что натворила? – Хатин уставилась на Джимболи, которая почему-то выросла футов на девять. – Это погремушка мертвых. О ком подумаешь, когда трясешь ее, у того на неделе точно так же застучит в горле. Этот человек умрет, ты понимаешь?

Хатин хотела ответить, но сумела только коротко взвизгнуть от ужаса.

– Я попытаюсь обратить заклятие, – резко сказала Джимболи, – в обмен на живой зуб. На твой или твоей сестры. Живо! Ступай и приведи ее!

Хатин послушно помчалась домой, хотя и подозревала, что Джимболи видела, как она входит в палатку, и притаилась поблизости – намеренно оставив погремушку на виду, чтобы заманить Хатин ради лишнего зуба – может, даже зуба самой Скиталицы. Хатин задавила всхлипы, чтобы никого не разбудить, тайком приготовила Арилоу и повела ее к палатке Джимболи.

Раздосадованная, Джимболи тем не менее ловко раскрыла рот Арилоу и просунула внутрь клещи. Резкий рывок, и вот уже Арилоу тихонько булькает и стонет, тыча языком в щеку. От бессилия Хатин залилась слезами.

– Все хорошо. – Рассматривая маленький зуб на скудном раннем свету, Джимболи быстренько подобрела, и рот ее открылся в улыбке, точно сундук с сокровищами. – Теперь все будет хорошо, Хатин. Я позабочусь о том, чтобы никто не умер.

Ничего хорошего не было. Хатин плакала потому, что когда ее пальцы сомкнулись на погремушке, чутье подсказало, что это за вещь и как она работает. А в момент, когда внутри защелкали зубы, мысли Хатин сами собой обратились к Арилоу.

Все казалось ненастоящим. Ни рук, ни ног больше не было. Он плыл через страну сказочного золота, где воздух был позолоченной гребенкой, настолько мелкой, что зубьев не разглядишь, зато он ощущал, как она скребет его. Покоясь в скорлупе золотого ореха, он плыл неизвестно куда.

Нет, он был пустой землей и сожалел о маленьких странниках, пересекавших его кожу, пусть даже ноги их больно жалили на ходу. Горло обернулось ревущим вулканическим кратером глубиной в милю, и под самой кожей бурлила в нем лава. Глаза засыпало пеплом.

Нет. Конечности все еще были при нем, и он обнимал ими брюхо лодки. У него были уши, и он услышал, что низкий рев моря стих до шипения. Его заплывшие глаза не открывались, лишь в крохотные щелочки он видел темные размытые тени стоявших над ним людей.

– Господин! Господин! Что с вами случилось, господин?

Вода из бутылки пронзила внутренности, словно выкованное небом копье. Она душила, жгла и помогла отлепить от нёба язык.

– Унесло в море, – выдавил он наконец из себя. – Меня зовут… Меня зовут Минхард Прокс.

Не прошло и суток с момента прихода Джимболи, как в деревню потянулись совершенно разного рода гости. Впрочем, это были отнюдь не местные, пришедшие засвидетельствовать свое почтение новой главной Скиталице этих земель. Первыми в деревню заглянули носильщики из Жемчужницы, прибывшие со Скейном и Проксом. Они явились после полудня, но торопились уйти, будто не хотели, чтобы об их визите стало известно. Оглядывались с горьким и суровым любопытством, однако вопросов не задавали и намеков никаких не делали, даже крохотных. Они просто хотели забрать своего эпиорниса. Птицу держали на привязи в одной из малых пещер. Эйвен вместе с Хатин пошла туда и накинула на шею птице кожаный ремешок.

– Удостоверься, что все на месте, чтобы не было потом никаких жалоб, – резко сказала Эйвен, кивнув на притороченные к бокам птицы сумки. То есть убедись, что там не лежит ничего, что изобличит нас.