– Ты чего? – спросил Федор Павлович, мигом заметив усмешку и поняв конечно, что относится она к Григорию.

– А я насчет того-с, – заговорил вдруг… Смердяков, – что… никакого… не было бы греха…, если б и отказаться… от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.

– …Врешь, за это тебя прямо в ад и там как баранину поджаривать станут, – подхватил Федор Павлович.

И вот тут-то и вошел Алеша. Федор Павлович… ужасно обрадовался Алеше.

– На твою тему, на твою тему! – радостно хихикал он, усаживая Алешу слушать.

– Насчет баранины это не так-с, да и ничего там за это не будет-с, да и не должно быть такого, если по всей справедливости, – солидно заметил Смердяков.

– Как так по всей справедливости, – крикнул еще веселей Федор Павлович, подталкивая коленом Алешу.

– Подлец он!.. – вырвалось вдруг у Григория. Гневно посмотрел он Смердякову прямо в глаза.

– Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, – спокойно и сдержанно отразил Смердяков, – а лучше рассудите сами, что… тут и греха не будет.

– Да ты уж это говорил, ты не расписывай, а докажи! – кричал Федор Павлович…

– Ибо едва только я скажу мучителям: “Нет, я не христианин и истинного бога моего проклинаю…”, как я отлучен, – так или не так, Григорий Васильевич?

Он с видимым удовольствием обращался к Григорию, отвечая в сущности на одни лишь вопросы Федора Павловича и очень хорошо понимая это, но нарочно делая вид, что вопросы эти как будто задает ему Григорий.

– Иван! – крикнул вдруг Федор Павлович, – нагнись ко мне к самому уху. Это он для тебя всё это устроил, хочет, чтобы ты его похвалил. Ты похвали.

Иван Федорович выслушал совершенно серьезно восторженное сообщение папаши.

– Стой, Смердяков, помолчи на время, – крикнул опять Федор Павлович: – Иван…

Иван Федорович вновь с самым серьезнейшим видом нагнулся.

– Люблю тебя так же, как и Алешку… Коньячку?

– Дайте.

“Однако сам-то ты порядочно нагрузился”, пристально поглядел на отца Иван Федорович. Смердякова же он наблюдал с чрезвычайным любопытством.

– Анафема ты проклят и теперь, – разразился вдруг Григорий…

– Не бранись, Григорий…! – прервал Федор Павлович.

– Вы переждите, Григорий Васильевич… и прослушайте дальше… Потому в самое то время, как я Богом стану немедленно проклят-с… я уже стал всё равно, как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и ни во чтó вменяется, – так ли хоть это-с?

– Заключай, брат, скорей… – поторопил Федор Павлович…

– А коли я уж не христианин, то значит я и не солгал мучителям, когда они спрашивали: “Христианин я или не христианин”… ибо я уже был самим богом совлечен моего христианства…

Григорий остолбенел и смотрел на оратора, выпучив глаза… Федор Павлович… залился визгливым смехом.

– Алешка, Алешка, каково! Ах ты казуист! Это он был у иезуитов где-нибудь, Иван. Ах ты иезуит смердящий; да кто же тебя научил? Но только ты врешь, казуист… Не плачь, Григорий, мы его сею же минутой разобьем в дым и прах…

– Врешь, пр-р-роклятый, – прошипел Григорий…

– Рассудите сами, Григорий Васильевич, – …как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, – …ведь сказано же в писании…

– Стой! – завизжал Федор Павлович в апофеозе восторга, – …Иван, заруби черту, запиши: весь русский человек тут сказался!

– Вы совершенно верно заметили, что это народная в вере черта, –