Лотта стала родной ему с самого начала. Без слов. Своей тихостью, своей детской радостью по поводу любой безделицы, участливым взглядом, каким она смотрела на него, спрашивая о том, о чем его уже много лет никто не спрашивал – о его работе, о книгах, о том, что Фридерика и его дочери давно воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Он не обязан был посвящать ее в свои литературные планы. Собственно, все, что от нее требовалось, это перепечатывать его письма и следить за тем, чтобы всегда хватало марок, вовремя оплачивались счета и назначались встречи. Но ей хотелось знать все – причем она не вытягивала из него слово за словом, а смотрела таким взглядом, который заставлял его самого говорить об этом безустанно. То, что он писал, имело смысл. И для нее это не было рутиной, профессиональной обязанностью. В ее глазах он наконец снова увидел, зачем пишет, для чего вся эта канитель, бдения над каждой запятой, наброски нового мира. Что-то похожее однажды написал ему Рот в своей изумительной манере преувеличивать: мол, плевать, выучат ли миллионы людей в России алфавит, важно лишь то, что пишет Стефан Цвейг. Только это, только это. Да, его труд не напрасен, это не просто исполнение долга, не просто очередная законченная книга, которую критики по тем или иным литературным, политическим и моральным соображениям разнесут в клочья. Важно то, что создается другой мир. Именно об этом ему постоянно твердил в своих письмах Рот. И это же, сама того не ведая, ему говорила Лотта Альтманн. Такое понимание шло из ее сердца. И Стефан Цвейг любил ее за это тихой, сдержанной, застенчивой любовью. «Я полюбил молодую женщину», – сообщил он Роту. А когда они были в разлуке, он писал ей несколько старомодно, завуалированно: «Я хотел бы, чтобы ты немного скучала по мне». И что он беспокоится о ней, ведь она, похоже, так мало заботится о собственном счастье. Ему хотелось, чтобы она всегда знала, как сильно его волнует ее счастье и что он верен, верен ей, ибо однажды встретил настоящую дружбу. Он ничего не забыл. И никогда не забудет ее и все, чем ей обязан. Этим он отличается от других людей. Она может, она должна принять это, раз и навсегда.

Отправляясь в Шотландию за материалом для биографии Марии Стюарт, он пригласил ее с собой. Как стенографистку, которая записывала все, что он диктовал, но в первую очередь как пытливую собеседницу, как очаровательную молодую женщину, горевшую желанием знать все о жизни шотландской королевы – какой она была в действительности и какой представляется сегодня, какой ее видит Стефан Цвейг и какой увидит ее (его глазами) она.

Долгое время Фридерика Цвейг ни о чем не догадывалась. Она была слишком уверена в том, что знает своего мужа, и слишком презирала бледную Лотту. Она слишком понадеялась на то, что ее жизнь в качестве фрау Цвейг будет неизменно течь так же, как текла до сих пор. Вот почему она упустила из виду эту любовную интрижку. А вот ее муж – нет. И узнала она об этом не от него, ей пришлось выуживать все из намеков и рассказов друзей.

Со временем она вынуждена была признать, что что-то сломалось и ничего поправить уже нельзя. Удаляясь все дальше от Австрии и от желтого замка, он отдалялся и от нее.

Фридерика привязалась к дому в Зальцбурге, привыкла к его величию и великолепию, как мил он ее взору. Ей непонятен ужас мужа перед обыском в доме. По крайней мере, она не разделяет его ужаса. Она по-прежнему может там жить, и жить прекрасно. Вместе с двумя взрослыми дочерьми.

Цвейг, заслышав о своих дочерях, тут же закипает: несамостоятельные, незамужние, привередливые, самовлюбленные дуры – неудобоносимое бремя в его жизни. Это сквозит во всех его письмах. Но самое тяжкое бремя – их мать.