Я воскликнул от боли, но заставил себя тут же замолкнуть. Какой может быть крик, когда надо искать способ спасения собственной ноги, на которой ты ходил по улочкам любимого Брэндона более семнадцати лет (ладно, не совсем так, но все же)? Стоявшая невдалеке пустая картонная коробка показалась мне достойным орудием.

Схватив ее дрожавшими пальцами, я ударил мерзкую тварь не прицеливаясь, просто ударил, и картонная коробка полетела вниз – дрожавшие три пальца не удержали ее. С детства отец говорил мне что-то в духе: «Не бери ничего одним пальчиком – бери обеими руками!» Он был прав!

Наверное, в ту секунду в глазах моих, помимо страха, мелькал затухавший огонек воли. Отчаяние заглатывало меня, как анаконда свою добычу. Я даже перестал дергаться, когда крыса сжирала разом два моих пальца – так называемые средний и безымянный. Боль как будто на секунду вылетела из меня, тем самым сделав тряпичной куклой, а через секунду – влетела шалой молнией.

Я встрепенулся и взвыл – настолько боль была адской во всех смыслах этого слова. Я заметил, как остальные крысы уже карабкались к первой сверху ступени. Они прыгали и сваливались вниз, подбегали к первой нижней ступени, запрыгивали на нее, после чего, поджав розовые хвосты, перепрыгивали на следующую…

От накатившего на меня ужаса я начал трясти левой ногой. Крыса вцепилась в нее мертвой хваткой, явно не желая отпускать излюбленный деликатес. Однако мне настолько стало плевать на свою ногу и на то, что будет с живым созданием, что отбросил ногу в косяк проема. Крыса шлепнулась, заревела. Да, заревела, никогда я не слышал подобного. То был крик ужаса, еще более жуткого, чем тот, каким был напоен любой из моих криков.

Я продолжал бить крысу, иногда прижимая ее плотнее к косяку, желая тем самым выпустить ее кишки. Я уже представлял себе, как те розовой густой струйкой сползают на тела остальных крыс, передвигавшихся по полу подвала. И в тот момент я почувствовал стыд. Мне было стыдно, что я в своей жестокости, вызванной главным образом трусостью, дошел до подобного.

А крысы приближались. Трем из них оставался один прыжок, чтобы взобраться на первую сверху ступень, и еще один, чтобы воткнуть свои клыки в мою плоть. И это заставило меня забыть слово «стыд», заменить само чувство на нечто иное… На страх.

В те дни страх был моим главным помощником.

Мертвая крыса, еще несколько секунд назад висевшая на моей левой ноге и пожиравшая два пальца, обмякла и полетела вниз. Из подвала донесся шлепок. Я даже не желал смотреть туда, чтобы не вызвать тем самым очередной рвотный позыв. Снизу донесся писк.

Если крысы (во всяком случае, те) способны ненавидеть, значит, на тот момент я был для них самым ненавистным созданием на планете. На пощаду можно было даже не надеяться.

Я и не надеялся. С трудом запрокинув изуродованную левую ногу на кафель, я нашел глазами люк, и поднялся. Передвигаться было тяжело. Та боль, которую я испытывал, сжимала мое сердце, заставляя тем самым биться его чуть реже.

Люк был слишком тяжел для меня, однако, последовав завету отца, я взял его крепко обеими руками и поволок к проему. Две крысы уже готовились запрыгнуть в кухню. Третьей не было видно – видимо, не рассчитала прыжок и свалилась на тех, которые кишели внизу.

Это было для меня даже лучше.

Я приблизил люк к проему, загородился им, и одна тварь – глупая мразь – прыгнула. Она ударилась о твердое полотно люка и, запищав, соскользнула вниз. Следующая уже готовилась к борьбе.

С тяжким выдохом поставив края люка на каймы, я чуть улыбнулся. Тварь, наиболее близкая ко мне, зашипела. Она готовилась прыгнуть. Ее зеленые маленькие глаза искрились безумием. Крысы вообще бывают безумны? Говорят, они как люди. Не важно, мне показалось, что в глазах было именно безумие. Безумие убийцы, приведшее его когда-то к кровожадности.