– Я… я… к тебе. Могу с тобой поговорить? – мой голос-предатель дрожит. Только сейчас понимаю, что вода стекает с меня на дорогой ковер ручной работы. Мокрые волосы темными змеями струятся по светлой ткани свитера. Я и есть настоящая гадюка, испортившая жизнь людям. Дорогим и близким людям. – Ирина дома?

– Она ушла, – обманчиво тихим и доброжелательным голосом произносит Ян. – Тебе не кажется, что час слишком поздний для разговоров?

– Я… э-э… а когда она вернется? – сжимаю руки в кулаки, вонзив длинные ногти в ладони. Сказанное им звучит двусмысленно.

– София, ты никогда не страдала тупостью, не будь дурой и сейчас, – рычит он. Ян так резко разворачивается ко мне, что из стакана в его правой руке выплескивается виски на его белоснежную рубашку. Я вздрагиваю. Пожалуй, я заслуживаю не только плохого отношения. Я не удивлюсь, если он ударит меня.

– П-прости, – только это и могу выдавить из себя. Ян, с перекошенным от ярости лицом, залпом выпивает весь виски и швыряет пустой стакан в камин. Пламя взметается по осколкам и каплям спиртного, сжигая все хорошее, что было раньше.

– Это все, что ты можешь сказать? – его голос может проломить стены, а меня заставляет дрожать от страха. Сколько раз я ругалась со своим мужем, но тот никогда не вызывает во мне ничего, кроме презрения. Такого мужчину, как Ян Белогорцев, опасно выводить из себя. Я мысленно ругаюсь на себя и думаю о побеге. Заманчиво, конечно, но…

Нет. Достаточно я бежала от проблем и закрывала на все глаза, трусливо огораживаясь от действительности. Сейчас из-за меня страдает этот человек. Сильный, уважаемый и бесконечно добрый ко мне. Я не заслуживаю этой доброты. Я ничем не лучше своего тщедушного муженька.

– Ян… прости меня, – я действительно ничего больше не могу сказать. В полумраке он похож на средневекового воина, мрачного и безжалостного. Но ведь передо мной Ян, и остальное – игра моего воображения. Жаль, что я не могу увидеть его темно-серые глаза, отсвечивающие теплом, когда он, бывает, смеется над моей шуткой. Или его удивительные губы, чувственно растягивающиеся в полуулыбке. И нет сейчас этих впадинок на щеках, которые вместе морщинками вокруг глаз и темными густыми ресницами разрушают весь его стальной образ.

– За что, Соня? – вкрадчиво спрашивает.

Обычно, когда окружающие называют меня Соней, я страшно злюсь и чопорно поправляю. Но Ян единственный, кому я разрешаю звать меня, как угодно. Даже Соней. Даже «Растрепанная неумеха» и «Чертовка». Сейчас я вполне ожидаю услышать «Сука» и «Тварь». А он имеет неплохую выдержку, ограничившись именем «Соня».

Я упрямо смотрю ему в лицо, не в силах сказать ни слова.

– За то, что знала обо всем и молчала, покрывая мою неверную женушку? Или за то, что ее любовником оказался твой муж, о чем ты, кстати говоря, тоже знала? Я не ошибусь, если назову цифру три? Ах, нет. Четыре. Четыре года они надо мной потешались.

Я сглатываю ком в горле, не дающий возможности даже дышать.

– Ты могла все предотвратить, но терпела и молчала. Где твое хваленое самоуважение? Неужели ты продалась этому подонку ради денег? Пускай творит, что хочет, но зато обеспечивает? – Ян шагает мне навстречу. Я пячусь назад, но спотыкаюсь и не удерживаясь, раскладываюсь на ступеньках. Я тут же выпрямляюсь и сажусь. Холод мрамора проникает сквозь мокрые джинсы. Дрожь по телу бежит не только от озноба, но и от ледяных слов человека, который всегда верил мне.

– Это из-за дочери, – не узнаю свой голос, то ли шепчу, то ли хриплю. Я все равно смотрю ему в лицо и в темные зрачки глаз. Правда, мне приходится для этого задрать голову. – Вадим угрожает забрать у меня дочь.