В 1977-м, «накрученный» из ЦК и Минкульта, научный совет Института истории искусств по-холопски не утвердит Куницыну переаттестацию. Он придёт забрать документы и узнает, что этот самый совет заседает в данную минуту. Войдя в зал, попросит слова и в затаившейся тишине спросит учёный люд: «Скажите, есть ли в этом зале хоть один человек, который не уважает меня?» Зал с облегчением зашумит: «Что вы, что вы, Георгий Иванович! Уважаем! Очень!»

Выдержав паузу, отец скажет: «А я вас, господа, глубоко не уважаю! И больше в этих стенах ноги моей не будет!» Сойдёт с кафедры и в мёртвой тишине покинет зал.

Это ли не победа? Такие поступки входят в легенды. Игорь Виноградов свидетель, он видел. И я ему завидую!

Окончательно изгнанный из официальной научной среды, безработный доктор философских премудростей, Куницын выворачивает наизнанку и это «поражение», превращая в триумф.

Он читает лекции в Институте им. Гнесиных, в Литинституте и на Высших литературных курсах (ВЛК), которые собирают студентов со всей Москвы. В набитых под завязку аудиториях профессор «публикует» свои идеи по эстетике, этике, истории мировой философии. Во главу всех наук он ставит проблему Личности, её свободы, а саму мировую историю впервые «пропускает» через эстетические категории Трагедии, Комедии и Иронии.

Заявляя, что «марксизм в России начинался со лжи», он разматывает почти детективную историю о том, как Вера Засулич и Плеханов, пойдя, в сущности, на историческое преступление, прячут письмо Маркса, в котором тот прямо заявляет, что писал «Капитал» не для России, а для Западной Европы.

Студенчество отвечает ему взаимностью. Его не отпускают до дверей дома, заваливают цветами, как какого-то «народного». Наверное, потому, что чувствуют – этот не лжёт, не кривит душой, а бесстрашно, на глазах, торит дорогу к правде и истине. А если и заблуждается, то честно, потому что живой.

Однажды в Литинституте, на лекции, некий студент рассудил: «В XIX веке был Пушкин и был Куницын. В XX веке Куницын есть, а Пушкина нет. Значит… Пушкины рождаются реже». Отец смеялся до слёз. Любил в компаниях пересказывать этот случай.

Его плотно «пасли», слушали. Он говорил: «Это хорошо, пусть знают, что я о них думаю». И добавлял: «Дальше Сибири не сошлют, а Сибирь – моя родина».

И смотрел в Космос. Ещё в 1977 году первым из советских докторов философии начинает сотрудничество с Ф. Зигелем и В. Ажажой. Уфология захватывает до конца дней, выплескиваясь в собственную концепцию и книгу о космологии…

Порой я задумываюсь, почему этот великолепный самородок всё-таки смог себя реализовать в эпоху «тотального коммунистического террора», а в «свободной России» оказался лишним? Не потому ли, что быть свободным и провозглашать свободу – совсем разные вещи?

Отец, тогда, в детстве, я впервые увидел, насколько ты выше остальных людей. Но ты оказался выше и своего Времени. И неизмеримо выше сегодняшнего… Спасибо, отец.

Было у нас в детстве окно, к которому частенько прилипали мы вечером носами. Окно выходило в наш двор, а сам дом считался соседним.

Низкое окошко, грязное, как старая самогонная бутыль, с кривыми, набекрень занавесками. Там, за ними, в тусклом и психически дёрганом свете керосиновой лампы – однорукий мужик регулярно бил и таскал по комнате свою молодую, но уже беззубую бабу. Оба кричали «убью!». Баба сопротивлялась и, бывало, валила мужика то на пол, то в растерзанную кровать. Он, пьяный, всегда кричал про одно, про то, как она, б…ь, спала с немцами, пока он воевал. А она кричала, что не видала ни одного немца! И это была правда – все знали, что Клава бедовала в тылу, а он, Андрей, «повредился» на войне головой.