Особенно страдал от этих загулов Олег. Я не знаю, как они там рассчитывались, но денег ему не хватало даже на еду и к концу месяца его рацион составлял только хлеб. А питаться у нас он ни за что не хотел. Гонор не позволял.

Единственными людьми, не принимающими участия в этом бардаке, были я с Ингой. Бригадир чувствовал, что мы всё понимаем и ненавидел меня с каждым днём всё больше. Но нам было всё равно. Я блаженствовал в эти дни дармового отдыха. Один раз, во время затянувшейся на неделю гульбы, даже на Байкал успел сходить. Наохотился всласть. Дичи принес на месяц. Все остальные ели консервы с картошкой.

После каждой пьянки Олег с виноватым видом приходил ко мне, садился в уголке, взявшись за голову и молчал. Я никогда не лез ему в душу – не приучили, но однажды не выдержал.

Уже четвёртый день бригада не просыхала. Шёл конец весны, но по ночам ещё бывали заморозки. Сразу после приезда автолавки я получил деньги и ушёл в тайгу на три дня. Был поздний вечер, когда я, нагруженный дичью, возвращался домой. Посёлок встретил гробовым молчанием. Я уже знал тогда, что домики вокруг поляны строила специально нанятая для этого бригада латышей из пяти мастеров. Они раньше намеченного срока с отличным качеством сдали посёлок и пришли за расчётом, но бригадир, как всегда, обманул их, не выплатив и половину обещанных денег. Мастера долго не спорили. Зашли в дома, попрощались со своей работой и на утро ушли. А на следующий день во всех домах обвалились потолки…

Проходя мимо домика бугра, я скорее почувствовал, чем увидел – что-то мохнатое валялось за углом в темноте. Это оказалась голова Олега. Он лежал под углом дома весь мокрый, грязный, полураздетый. Волосы уже вмерзли в лужу, но он не чувствовал ничего. И только кровавая слюна капала из разбитого рта.

Сбросив рюкзак, я взвалил земляка на плечи и понёс к себе. Инга даже не удивилась, увидев нас. Она слышала крики и возню в посёлке. Такое происходило каждый раз и каждый раз Олег получал. Он был козлом отпущения и странно, как до сих пор не погиб.

Смыв кровь и раздев бесчувственное тело, мы уложили его на лавку за столом и хорошо укрыли. Я насильно влил в него кружку крепкого чая с малиной и оставил приходить в себя. Олег лежал тихонько, как мышка. Мы с женой тоже улеглись и заснули, оставив на всякий случай зажжённой свечу.

Среди ночи я проснулся от чувства тревоги и услышал бормотание. Встав, прошёл в угол к лавкам. Олег лежал с широко открытыми невидящими глазами и что-то тихо говорил.

– Что ты говоришь? – Спросил я. Но он не обращал на меня внимания и продолжал. Я нагнулся, чтобы расслышать слова. Расслышал, но всё равно ничего не понял. Он говорил по-французски. Не знаю, насколько чистым было произношение, но это был настоящий французский язык. Недоумевая, я уставился на этого грязного несчастного полупьяного подзаборника, поправил на нём тулуп и пошёл спать. Ещё несколько раз вставал я ночью к Олегу, давал ему пить, проверял, жив ли он ещё, поправлял тулуп и вслушивался в не умолкающий монолог на незнакомом языке. Уже перед рассветом он ещё немного постонал и затих, наконец, а я забылся во сне.

Показалось только несколько минут прошло и, вдруг, тяжёлые удары снаружи, как в день приезда, опять потрясли двери. Я вскочил с кровати, сказав жене не вставать и тут же встретился взглядом с огромными испуганными и жалкими глазами, выглядывающими из-за стола на лавке. Подойдя, я натянул тулуп ему на голову и пошёл открывать.

В дверях толпились человек пять или шесть мужиков из бригады. Они были пьяны, глаза хищно рыскали по комнате, но войти не решались.