Это сопоставление слов Канта и Ницше может дать представление о том, как Риэль выразил и убедительно изложил свое мнение с непревзойденной лаконичностью. Только невежды могут поверить, что Ницше сделал хоть малейший шаг дальше Канта в вопросах этического принципа, и только энтузиасты будут считать Ницше великим «философом» в том смысле, в каком им был Кант. Но Риэль никогда не писал для энтузиастов, а всегда для людей, которые хотят чему-то научиться.

Наиболее упорное неприятие оказал Риэль во Фрайбурге на мои попытки подружить его с Фихте. Он прямо отверг «Wissenschaftslehre» 1794 года. Надежды на взаимопонимание не было. Когда в одном из первых семестров в качестве приват-доцента я объявил лекцию по Фихте, он выразил свое изумление: «Целый колледж только по Фихте?», а когда я однажды (несколько неосторожно) заговорил о «Николаях нашего времени», его глаза сверкнули на меня: «Интересно, я включаю его в их число?». Я с чистой совестью заверил его, что я далек от этого, и мы оба рассмеялись. Но тема «Фихте» на некоторое время была снята с повестки дня.

И тут мне на помощь пришел случай. Риэль хотел поговорить о Руссо, и я в шутку спросил его, не будет ли он также обращать внимание на критику Руссо, которая есть в лекциях Фихте «Определение ученого» (1794). Он серьезно ответил мне, что не знает об этом. Но уже на следующий день он прочитал ее, и теперь лед был сломан. Он посчитал, что ничего более глубокого в Руссо нет. Затем он продолжал с удовольствием читать «Фихте» и вскоре проникся самой горячей симпатией к патриоту, педагогу, философу культуры и истории в целом. В обращении, которое мы вручили Риэлю в день его восьмидесятилетия, с полным правом можно сказать, что он был не только «воспитан в критическом духе Канта» и «исполнен достойной самодисциплины Спинозы в рамках всеобщего закона», но и «вдохновлен творческим пылом немецкого провозвестника идей Фихте». Еще во Фрайбурге для меня было большой личной радостью наблюдать, как развивается и растет интерес Риэля к Фихте. Теперь я мог откровенно говорить с ним на тему, которая была мне гораздо ближе, чем Гильдебранд или Ницше.

Мои воспоминания не будут истолкованы так, будто я имел в виду, что «повлиял» на Риля в существенных моментах в этот важный период развития его духовной жизни. Я был лишь causa occasionalis [случайной причиной – wp], благодаря которой некоторые ранее далекие интеллектуальные продукты были приближены к нему. В разговоре, даже когда я знал материал лучше, чем он, я всегда выступал в роли получателя, что само собой разумеется в разговорах между зрелым человеком, который завершил большую часть своей жизненной работы, и молодым новичком. В любом случае, я не чувствовал себя призванным читать лекции Риэлю. Я хотел чему-то научиться у него, даже если я ему противоречил, и я в значительной степени достиг этой цели. Многие из бесед о Хильдебранде и Ницше, а затем о Фихте и других, по мнению Риэля, «ненаучных» философах, навсегда останутся для меня незабываемыми. Огненный темперамент, который он сочетал с проницательной проницательностью, имел в таких случаях нечто восхитительное. Риэль с поразительной быстротой вникал в новую тему, и тут же то, что он усваивал, продолжало работать в нем самостоятельно.

Вскоре «мир ценностей» стал играть роль и в его литературных планах. Уже во Фрайбурге он задумал дополнение к своей «Философской критике», в котором бы всесторонне рассматривались вопросы философии ценностей, и никогда полностью не отказывался от этой мысли. Уже в мае этого года в предпоследнем письме, которое я получил от него, говорится: