6. Неспособность творить добро и, следовательно, отвержение всех тех, кого Бог не освободил от греха, – это факт. Но это не изначальные отношения, установленные Богом. Напротив, человек, который изначально существовал как Единый Человек, чтобы все люди были кровными родственниками (Civit. D. XII, 21), изначально находился в состоянии, в котором он также не мог грешить. Намереваясь достичь того момента, когда он уже не сможет грешить вообще, от posse non peccare к non posse peccare, он должен был, повинуясь Богу, искоренить в себе posse peccare, а значит, и смертность (do corr. et grat. 12, 13. de pecc. iner. I, 2, 2). Но этого не произошло. Напротив, любовь Божия охладела в человеке, и искушение дьявола, падшего до него, привело его к полному отступничеству, наказание за которое – неспособность творить добро – распространилось на всех людей, существовавших в зародышевом состоянии в Адаме и потому согрешивших (civit. D. XIV, 11. de corr. et grat. 12, 37. 6, 9). Тот факт, что Августин лишь робко поддерживает традуцианство (генератианство) души, которое так хорошо согласуется с его теорией первородного греха (ср. Ep. 190. ad Opt 4,14.15), и часто колеблется между ним и креатианством или учением о существовании (ср., например, Retract. 1,1), возможно, связан с тем, что пример Терлуиана, казалось, показывает, что традуцианство должно утверждать телесность души. Потомство падшего человека, созданное в похоти и потому столь же отравленное, не способно к добру. Еще труднее понять, как первозданный человек, который не был рожден грешным, мог отпасть от Бога. Ведь в той же мере, в какой Августин отрицает всякую самодеятельность человека, происхождение зла, то есть эгоизма, должно казаться невозможным, как это всегда случалось с последовательным пантеизмом. Август, который не заходит так далеко, тем не менее часто затрагивает тему отрицания зла. Так, когда он проявляет склонность считать зло отсутствием, а не противоположностью добра (civit. D. XI, 9), или когда он говорит, что зло возникает только в добре (de lib. arb. III, 13), что оно не является ничем положительным и поэтому не нуждается в causa efficiens, имеет только causa deficiens, является incausale, что зло – это не действие, а бездействие, что человек не признает зла по той же причине, по которой он не видит finstemiss и т. д. (Civ. Dei XII, 7. 9 и др.). Огромная сила греха часто заставляет его сделать (антипантеистическое) признание, что зло – это позитивная сила, противостоящая Богу, но страх предположить существо, внешнее по отношению к Богу, заставляет его снова и снова возвращаться к представлению зла как простой тени в картине мира, как чего-то необходимого для контраста, то есть фактически отрицать его реальность. Трудности, в которые запуталась августиновская доктрина об абсолютной самоотверженности твари, способствовали расцвету семипелагианства. Хотя оно было осуждено в той форме, в которой предстало перед Кассианом, предестинатианцы (вероятно, чистые августинцы) также были объявлены еретиками. Церковное августинство в сочинении, вероятно, Льва Великого, de vocatione gentium, уже было смягчено. Позже это даже стало церковным правилом: Augustine eget Thoma interprete.

7. Вера, средство, с помощью которого человек становится причастником благодати, по мнению Августина, – это не самостоятельное приобретение, а чистый дар благодати, сверхъестественное озарение (de pecc. merit. 1, 9. de praedest sanett. II, 12), в котором человек обретает уверенность в том, что он благодатен. Именно по этой причине действительным содержанием веры является учение о Сыне Божьем, ставшем человеком, о котором языческие философы не имели никакого представления, как и о Троице. Поскольку ценность имеет только то действие, которое является реализацией веры, из этого следует, что даже самые восхваляемые добродетели язычников ничего не стоят, являясь пороками (Civit. D. XIX, 25). Только у христиан истинное основание превращает стойкость в мученичество, воздержание – в умерщвление порывов и т. д. Однако Воплотившийся Бог не только для отдельного человека является освободителем от греха и вины, но и для всего человечества в целом – подлинным центром, который по этой самой причине оказывается в центре его истории, целью тех, кто живет до него, и отправной точкой для тех, кто живет после него (de vera relig. 16. de grat, et lib. arb. 3, 5). На протяжении всей истории человечества, которая, согласно шести дням творения, делится на шесть периодов, в последнем из которых мы живем, проходит контраст помилованных, составляющих государство Бога, ciritas Dci, и тех, кто осудил себя, и таким образом составляет государство мира или дьявола; первые являются сосудами милосердия, вторые – гнева (Civ. D. XV, 1 и далее), в первых преобладает любовь к Богу, во вторых – любовь к себе (там же, XIV, 28). Каин и Авель (после смерти Сифа) уже демонстрируют этот контраст, который в конечном итоге проявляется в моральном разложении римского государства и противостоящей ему христианской общины (ibid. XVIII, 2). Страшный суд и после него новая земля, населенная воскресшими, – цель истории. Проклятие, телесное и духовное одновременно, как и блаженство избранных, вечно (ibid. XXI, 9. 10. 23. 28. XIX, 28). Последнее заключается в полном познании Бога и Его мирового правления, и именно поэтому ни воспоминания о собственных страданиях, ни наказание отверженных не будут огорчать того, кто увидит все глазами науки (ibid. XXII, 29. 30).