2 Чтобы спастись от скептицизма Академии, Августин ищет непоколебимую отправную точку для всякого знания и находит ее в самоочевидности, с которой мыслящее существо утверждает свое собственное существование, оставшееся для него несомненным, несмотря на все сомнения, более того, ставшее таковым благодаря им.

От этой отправной точки, которую он утверждает как незыблемую, особенно в «Солилоквио», в «de libero arbitrio» и «de vera religione», он идет дальше, особенно во втором трактате, так, что различает в самоочевидности уверенность бытия, жизни, чувства и рационального познания, и таким образом придает ей четырехчастное бытие как свое содержание. Если мы теперь поразмыслим над высшим уровнем бытия, то обнаружим, что наш разум, когда он познает и судит, предполагает определенные принципы, общие для всех, и что он руководствуется одной неизменной истиной, которую по этой самой причине он ставит выше себя. Эта неизменная истина, являющаяся в то же время системой всех истин разума, полностью совпадает у Августина с божественным Логосом, и таким образом, подобно Декарту (см. §267, 2), он переходит от уверенности в себе к уверенности в Боге, в Котором мы все познаем и судим (Conf. X, 40. XII, 25). В этом совпадении знания с жизнью божественного Логоса в нас Августин осознает свое согласие с платониками, которых он очень часто называет истинными философами и предпочитает аристотеликам, и для него исчезает контраст между откровением и разумом, верой и знанием. Начать с первого, чтобы подняться до второго, – это в определенной степени его путь. Везде вера является началом, и в этом отношении она и авторитет разума имеют приоритет. Но это верно только в смысле порядка времени; по достоинству разум и понимание выше; но это не для слабых и никогда не достигается полностью даже самыми одаренными (de util. cred. c. 9, 21, 16, 31. de ord. II, 9, 26. de trinit. IX, 1.) Божественная благодать и собственное согласие, которое заключается в воле, часто упоминаются как существенные моменты веры (de praedest. sanct c. 2). К первому относится также дарование непогрешимых Писаний. Поскольку имя философ обозначает любителя мудрости, а Бог есть мудрость, то философ – это любитель Бога. Не от всей, а только от философии мира сего Священное Писание повелевает бежать (Civit. Dei VIII, 1. 10). Бог как действительный предмет всякого знания и всякой философии не может быть постигнут с помощью обычных категорий/Кр есть великое без количества, благое без качества, настоящее без скудости, вечное без времени и т. д. (В самом деле, его нельзя даже назвать субстанцией, поскольку в нем нет случайностей, и, пожалуй, лучше назвать essentia, поскольку ничто внешнее по отношению к нему не заслуживает этого названия (de trinit. VI, 5). Поскольку ее бытие превосходит всякую определенность, ее сущность правильнее описывать отрицаниями, чем утвердительными средствами (Ep. 120, 3, 13). С детерминацией из Бога исключается и всякое разнообразие; Он – абсолютно простой, и в Нем не может быть даже различия атрибутов: Быть, знать, желать – все в Нем едино. Но если в Нем ничего нельзя различить, то Он, естественно, есть скрытый, непознаваемый.

3. Но дело в том, что Августин не останавливается на этом скрытом Боге, а продолжает постигать его, по мере того как он раскрывает себя.

Это происходит в учении о Троице, которое освобождает Августина от последних остатков отношений соподчинения, представляя в качестве вечного не только Сына или Логоса, в котором открывается вечное Существо, но и Святого Духа, это причастие Отца и Сына, в котором они оба с любовью встречаются друг с другом и который по этой самой причине исходит из обоих. Божественная субстанция существует только в трех лицах, но существует полностью в каждом из них, и Августин повторяет, часто в ущерб различию между лицами, что в каждом божественном деле они все трое сотрудничают. Однако Августин не ограничивается принятием доктрины о триединстве Бога на основании Писания и предшествующих отцов церкви, но совмещает ее с тем, что впоследствии станет единственной задачей философов, – попыткой сделать эту доктрину понятной. Он должен был считать ее тем более разумной, что уступал владение ею неоплатоникам, не имевшим откровения. В частности, Порфирину, в котором была исправлена ошибка Птотина, в результате чего postponere третьего момента уступило место interponere. Чтобы сделать эту догму понятной, используются аналогии с триединством общего, особенного и связанного бытия во всех вещах (de vera relig. VIT, 13), но особенно с esse, nosse и rette, или с memoria, intetligentia и rotunlas человека (de trinit. X, 8—9), как свидетельство божественной Троицы, является необходимым следствием того, что Августин видит в мире самооткровение, но особенно в человеке образ Божий (Civit. Dei XI, 24).