Слабая взаимосвязь четырёх названных направлений биогеографии остается явлением, безусловно, временным, так как антагонизма между ними нет. Ну а если так, то задачей ближайшего будущего должно стать сближение разных теоретических позиций и создание синтетической биогеографии (Второв, 1980; Биосфера, 1988).

Как известно, самой страшной из всех проблем является проблема выбора. Тут биогеографии “крупно повезло”. На нижнем уровне классификационной иерархии организмов ей приходится иметь дело с 80 млн. биологических видов, а на верхнем – с семью царствами живого. В одном случае – бесконечное и необозримое количество способов овладения пространством, а в другом – чрезмерная генерализация, вуалирующая интереснейшие подробности хорологии. То и другое является злом. В этой, казалось бы, безвыходной ситуации биогеография, следуя своей амбивалентной сущности, нашла гениальное по целесообразности решение. Она из двух зол выбрала оба! Биогеография пришла к этому постепенно. С ростом уровня видового богатства учёные-универсалы, оперировавшие сразу всем набором известных им организмов (Гумбольдт, Дарвин, Уоллес), давно перевелись. Их место прочно заняли специалисты, владеющие систематикой лишь отдельных таксонов филогенетической системы организмов. Чем “эже” систематик, тем больше его представления о распространении организмов отличались от выводов других узких систематиков. Уже к середине XIX столетия степень непонимания достигла апогея. Временным выходом из положения стало оформление в автономные отрасли фито-и зоогеографий. За многовековую историю между ними тоже накопилось изобилие противоречий, объясняемых различиями объектов исследования. Поэтому вопрос – а существует ли единая биогеография – по-прежнему актуален.

Отвечая на него, приходится признать, что, несмотря на специфику распространения представителей разных царств, закономерности, общие для всего живого, всё-таки существуют. Их гарантирует универсальность географических свойств жизни, которые, однажды сформировавшись, с первых шагов эволюции и на всех её дальнейших этапах оставались неизменными. Не менее убедительно правомочность существования общей биогеографии подтверждает структура экографии земной поверхности. Она сформировалась в основных чертах задолго до возникновения жизни, явно на неё “не рассчитывая”. Инфраструктура земной поверхности по ходу геологической истории планеты менялась, но лишь комбинаторно, как в калейдоскопе, путём перестановки в пространстве одних и тех же блоков, независимо от поведения живого вещества. Поэтому каждому царству живого и каждому вновь возникавшему таксону приходилось иметь дело, по сути дела, с вариантами одной и той же матрицы среды, выбирая себе местожительство всегда между сушей и морем, горами и равнинами, экватором и полюсами, гумидными и аридными территориями, изолированными и объединёнными материками.

Наконец, самым убедительным аргументом в пользу общей единой биогеографии, стоящей над географиями растений, животных, людей, служит негативная логика. Если структурные подразделения биогеографии, построенные на таксономической базе, возводить в абсолют, то придётся иметь дело с тысячами различных биогеографий, которые образуют запутанную композицию с безнадёжным исходом, наподобие Лаокоона с сыновьями.

В отличие от цирковой арены, которая выстлана везде одинаково (древесными опилками), географическая арена сложена материалами, имеющими совершенно разную фактуру в зависимости от фазового состояния вещества. Твёрдая, жидкая и газообразная фазы в разных частях земной поверхности сочетаются в неодинаковых пропорциях. Поэтому для организмов географическая арена предстаёт мозаикой, где чередуются крупные и мелкие пятна воды и суши. В каждом из этих двух вариантов среды распространение является настолько разной процедурой, что естественный отбор приводил к появлению неодинаковых адаптаций. Поэтому нет ничего странного в обособлении морской и сухопутной, а позднее островной и озёрно-речной биогеографий.