Большое количество исследований показывают, что среди населения США примерно 55 % людей имеют надежный тип привязанности, 25 % избегающий и 20 % тревожный.

– Это довольно постоянные данные, – прокомментировал Гарри. – И они универсальны. Исследования показывают аналогичную пропорцию стилей привязанности по всему миру с незначительными отклонениями в западных и незападных культурах, развитых и развивающихся обществах.

Мне кажется, что идея Гарри о ментальных моделях отлично обобщается словами доктора Киркпатрика. Он пишет: «В сущности ментальные модели отражают ответ ребенка на вопрос: „Могу ли я рассчитывать, что мой значимый взрослый будет доступен в нужный момент?“» Три возможных ответа: «да» (надежность), «нет» (избегание) и «возможно» (тревожность)^>18.

Детство Джона Боулби было эмоционально сложным. Он рос в типичной английской семье из верхушки среднего класса начала двадцатого века. Он и его братья и сестры мало контактировали с родителями. «Как и в большинстве семей высшего и среднего класса Эдуардианской эпохи, – пишет биограф Сьюзен ван Дайкен, – мать Джона переложила заботу о детях на няню и помощниц»^>19.

Как отмечает психолог и писатель Роберт Карен, мать Джона была эгоцентриком, а отец – агрессором. Родители имели «жесткий подход ко всему эмоциональному» и держались на расстоянии от детей, возложив ответственность за Джона и остальных на главную няню, «несколько холодную», но единственную стабильную фигуру в жизни детей. Было и несколько помощниц, молодых девушек, но ни одна из них не задержалась надолго. Джон, которого в восемь лет отправили в школу-интернат, позже говорил своей жене, что он «в таком возрасте не отправил бы в интернат даже собаку»^>20.

Все это, по мнению Боулби, имело «длительные негативные последствия».

А мне вся эта ситуация кажется знакомой.

Одно из моих наиболее ранних воспоминаний связано с отцом, который утром уходил на работу. Мы вместе завтракали, пока мама и старшие брат и сестра одевались наверху, а потом он должен был идти. Я бежал в гостиную, залезал на подоконник, и, пока он отъезжал от дома, стучал по стеклу и кричал, чтобы он остался. Снаружи я, должно быть, выглядел как игрушка Гамби на присосках, висящая на окне.

И только когда сам стал отцом, я задумался: мама не работала и оставалась дома. Так почему же, когда отец уходил, у меня начиналась истерика?

Между занятиями мы с Гарри встретились за кофе. На нем были джинсы, флисовая толстовка и туристические ботинки. Вблизи я четко ощущал разницу между его метром девяносто и моими метр семьдесят. Я хотел спросить его о ранних воспоминаниях и их возможной связи с привязанностью, в особенности моей.

– У меня есть детские воспоминания, – сказал ему я, – которые заставляют меня задуматься о своем стиле привязанности.

Я объяснил, что у меня есть несколько воспоминаний о матери, что мой отец иногда заботился обо мне, как и старшая сестра, а еще у нас, как и у Боулби, в разное время было несколько нянь, ни одну из которых я не помню.

– Я даже не знаю, кто был моим основным значимым взрослым, – признался я.

Мои воспоминания об отце смешались. Я помню, как маленького меня он уносил в кровать. Я крепко держался и прижимался своей щекой к его лицу, ощущая успокаивающее прикосновение вечерней щетины. Но он бывал и груб: язвил, шлепал меня, а однажды за руку выволок из дома и потащил в детский сад.