***

В сером ничто остались карандаши и гуашь без кисточки. Живопись – проклятье, но не лишиться разума важнее. ЗДЕСЬ атмосфера даёт шанс узреть скрытое. Ты абстрагирован, раздуваешь искорку гениальности в костёр. Безнадёжность повышает цену времени. Отчаяние порождает всплески мотивации, мотивация побуждает полушария мозга работать на максимум. Душевнобольные пишут потрясающие картины. Несовместимые идеи, схематизм, постоянный страх незаконченности не помеха для шедевра. Закрытые ставни на геометрически нелогичных формах облачных крепостей. Чуждые природе существа – выпущенные из узилища души апостолы болезни. Мрачность сюжета, отсутствие цветовых градаций отражают внутренние страхи мастера кисти. Угловатые формы, символика, штрихование – боязнь пустоты в познании нового для них мира. Просто и великолепно. Невозможно представить, сколько гениальных творений могли бы подарить миру эти больные люди, потенциальные гении: педофилы, садисты и маньяки. «Ренессанс» двадцать первого века, эпоха антицифрового прорыва. Задумались?

Писать портрет просто. Отрекаешься от реальности, паришь внутри себя. Ты же умеешь там летать, ублюдок?

Барабанные перепонки не тревожит гремящий по подоконнику дождь. Не смердит потом и нечищеными зубами надзиратель. Закрываешь глаза и представляешь ЕЁ. В памяти тысячи кадров любимого лица, но нужен лучший. Огоньки в глазах. Влажные губы. Улыбка непорочного девичьего смеха, рождающаяся на полсекунды, не более. Спазм мышц лица неуловимый для автофокуса камеры. Зрачок – идеальный объектив. Глазной нерв быстрее матрицы.

Ты слеп, наощупь ищешь карандаш. Обязательно мягкий, как и просил: твёрдый рвёт бумагу. Подушечками греешь ластик – лекарство от лишних штрихов.

Открываешь глаза. Вот он лучший друг, чистый лист. Ты по-прежнему не замечаешь стонов соседа. Не чувствуешь запах гнилой листвы, проникающий сквозь щели оконной рамы.

Мысленно разделив холст на части, обозначаешь контуры. Штрихуешь.

Глаза: зрачки, веки, извилистые брови и лёгкие морщинки в уголках.

Губы: бледные пухлые с крошечными складками улыбки. Уши: маленькие, аккуратные. Курносый нос.

Меняешь образ, ведь всегда хотелось видеть ЕЁ домашнюю, с распущенными волосами, слегка взлохмаченную. Тени вдыхают жизнь в проекцию лица. Капля гуаши, размоченной слюной на подушечке пальца, окрашивает радужку кокетливых глаз в небесно-голубой цвет.

Я пронесу этот образ свозь годы, когда ладонь старости сотрёт юношеские черты, изменив НАС. Лишь в момент, когда поверишь, что муза с портрета тебе улыбается, оживают органы чувств. Возвращается скрежет колёсиков тележки и запах хлора. Санитар, отобравший карандаш, утверждает: на сегодня ВСЁ, ублюдок. Для тебя это длилось не более десяти минут.

***

Мама мне уже 6 годов. я самый страрший в моеъй групе Рибята не хатят са Мнойъ дружИтъ патАму што я ни умею гаварить. я чесночесно очинь стаР аюсь но мой яЗык ни хочит гавАрить слАва Лина скЗала что елси я буду писатЪ кадЖый день то Скора смагУ гаварить? Жывот пастаяно урчит и лина приносит мне сладкие булачки но я всё равно хачу кушать

Мне тижИло писатЬ тмного но вкуша я стараюсъ я очинь хачу гавАрить и пастАяно пытаюсъ. не получаеца

МАМА виринсь я абищаю кодгда ты придеш за мной я смагу гАВарить и скажу тибе ПРИВЕТ

***

Зубы сомкнулись, сжав язык в смертельных объятьях, продавили плоть. Я вкушаю урон рвущихся капилляров, дегустирую кровь. Мир сжался до эпицентра боли. В теплой солоноватой жидкости варится мясо – комочек языка, повисший на ниточке ткани.

Дыхание учащается, уходит боль. Это обман. Под кожей крадется холод. По миллиметру онемение подбирается к мозгу. Спазм желудка наступает раньше, побуждая схаркнуть кровь.