Мы осваивали свой город со всеми его воронками, ямами, впитывали в себя запахи пыли, гари и войны. Чаще всего забирались в угловой дом у трамвайной линии. Странно, будто предчувствовала – через много лет в зимней предрассветной темноте буду спешить туда на работу.

До войны здесь был Дом Советов. А мы называли его Красным за его обгорелые кирпичные стены. Он казался нам огромным с его глубокими полуразрушенными подвалами, лестницами, которые едва держались на искорёженных железных прутьях, обгорелыми дверными проёмами.

Там было очень грязно: обрывки бумаги, консервные банки, битые бутылки, тряпки в крови, испражнения… И всё перемешано с битым обгорелым кирпичом и глиной. Так и запечатлелось в сознании: война – это грязь.

Бумаги особенно много. Поднимаю обрывок за обрывком.

– Вдруг мы найдём письмо, которое написал какой-нибудь боец и не успел отправить? А мы найдём и отправим!

Как-то под кирпичом находим новенький паспорт и в нём красные десятки. Кого ждал этот паспорт под кирпичом? Мы посовещались и решили, что шпиона. Надо идти в милицию. Никому из нас и в голову не пришло оставить себе деньги, отдать мамам или хотя бы купить на базаре пирожков!

В приёмной полно народу. Я говорю, нам надо к самому главному начальнику, но все только машут руками. Наконец нас впускают к дежурному, и я молча кладу перед ним паспорт с деньгами. Он листает его внимательно:

– Где взяли?

– Нашли в Красном доме на Ворошиловском. На развалинах, у входа в подвал. Он лежал себе спокойно под кирпичом.

– Когда?

– Да только сейчас!

– Молодцы, что сразу принесли. Но если я вас когда-нибудь увижу на развалинах, в камеру посажу и родителей вызову! Там же обвалы могут быть.

Конечно, мы опять пропадаем на развалинах. Вдруг снова найдём паспорт! И деньги! Или какую-нибудь шпионскую записку! Но на развалинах только мусор войны и рваные бланки довоенных канцелярий.

Базар мы обходим. Продавать нам нечего, покупать не на что. В голову не приходит, что можно выпросить или украсть еду, о которой мы думаем непрерывно. Вовика из-за меня молчаливо приняли в нашу стаю, хотя мы бегаем, а он отстаёт.

К концу дня мы снова у ворот, вот-вот придут с работы мамы. Я опять качаюсь на калитке, и мы обсуждаем последнюю сводку. Она радостная и тревожная. Радостная потому, что наши наступают, и мы изображаем в лицах, как это они наступают и как фашисты драпают, строчат пулемёты и бухает артиллерия! Но, конечно же, война кончится раньше, чем мы подрастём и попадём на фронт.

– Надо выучиться молчать, давайте попробуем! – предлагаю я. – Если мы научимся молчать, как партизаны, мы и маленькие можем пригодиться!

Мама приходит поздно, она устроилась на работу в ремесленное училище воспитательницей и ночной дежурной, чтобы ей давали два обеда. Почти каждую ночь она остаётся в училище, зато приносит нам обед – суп, кашу, два биточка. Суп мы съедаем тут же, а каша с биточками остаётся на завтра.

И сегодня она пришла усталая, у неё буквально слипаются глаза, наше молчание её не удивляет.

И тут стук в дверь. Пришла Женькина мама.

– Вы должны с ней серьёзно поговорить.

Это про меня, конечно.

– Она каждый день выдумывает Бог знает что!

Что же я такого выдумываю?

– То целыми днями таскает детей по развалинам, то с дворничихой воюют, она их поубивает когда-нибудь. А сегодня прихожу с работы, сын молчит. «Ты обедал?» Молчит. «У тебя что-нибудь болит?» Молчит! Ну, я дозналась, чьи это выдумки! Почему я должна целый день думать, что новенького ваша красавица приготовила? У меня и без неё голова от мыслей пухнет. Я ему сказала: ещё раз с ней увижу, убью. Собственными руками!