Я старалась двигаться вдоль стены к двери – шаг, ещё шаг, и вот, наконец, дверь, и трава за порогом, и можно перевести дух.

Женщина во дворе смотрит на меня с жалостью.

– Вы не знаете, когда их заберут?

– Не хотят они. Старший говорит, сами проживём, не нужен нам никакой детский дом. А сами едят картошку с очистками, а то и очистки одни.

Плетусь домой. Мама спрашивает:

– Не уехали ещё?

– Нет, не уехали.

– Надо не пропустить, а то кто-нибудь займёт комнату, – озабоченно говорит мама и смотрит куда-то вдаль. Если бы она посмотрела на меня! Она больше никогда бы меня к ним не посылала!

Через день опять:

– Пойди посмотри, может, освободилась?

Наверно, они следили за мной из окна. Дверь была открыта. Я подошла и заглянула внутрь – никого, уехали, наверно. Вздохнула облегчённо…

И тут две пары рук схватили меня, начали мять и тискать.

– Попалась! Попалась! Давай –!

– Нет! Не-е-е-ет!

– Ну давай! Это же так интересно! Ты просто не пробовала, все девчонки это любят, давай!

– Ладно…

Как они обрадовались!

– Ты мировецкая девчонка! Никому не скажешь? И надо снять трусики.

– Нет! Не-е-ет!

– Отпустите её, сволочи, гады, отпустите её! – кричит младший братишка, и плачет, и бьёт их кулаками по спинам.

От неожиданности они выпустили меня и обернулись удивлённо. Я была спасена! Выскочила на улицу и бежала до самого дома.

Мама опять не заметила ничего.

– Не уехали ещё?

– Нет.

– Не говорили когда?

– Не говорили. Соседка сказала, что они едят очистки от картошки, но не хотят уезжать.

– Бедные дети, станут беспризорниками, хулиганами.

– Они уже беспризорники и хулиганы, – говорю я убеждённо, а мама не понимает ничего!

И снова:

– Пойди посмотри…

– Я не могу больше туда идти!

– Ты просто не хочешь, взрослая девочка, а помощи никакой.

– Мама, не могу, получается, я выгоняю их из собственного дома!

– Ничего подобного, они просто не понимают – в детском доме им будет лучше, их будут кормить и одевать, они будут спать в чистых кроватках…

И я снова иду в эту западню. Нет, в комнату больше не войду, постою во дворе и посмотрю, может, они уехали?

На двери большой ржавый замок, как на сарае. Стою пять, десять минут – никого. И тут из соседних дверей выходит женщина.

– Скажи матери, уехали они. Ключ у меня, пусть приходит.

Я снова плетусь домой. Никакой радости, «детский дом» звучит зловеще, меня всегда им пугали, когда я стояла в углу. Даже облегчения не было, что весь этот недетский кошмар позади. Жалко мальчишек, так жалко мальчишек, особенно младшего.

Сумерки у холодной печки. Мы сидим с Вовиком и ждём, когда вернётся мама. Темнеет, будто кто-то прикручивает фитиль у керосиновой лампы. Впрочем, её у нас уже нет, есть только тряпочка в плошке с жиром, но мама не разрешает нам зажигать её самим.

Мы сидим почти в темноте, притихшие, как мышата. Дверь открывается. Они здесь не запираются вообще, только на ночь мама накидывает крючок, который сделал из гвоздя сосед киргиз.

Это он и пришёл, я знаю, больше к нам некому приходить. Он берёт Вовика на руки, протягивает мне жёсткую ладонь:

– Поднимайся, девочка, пойдём, незачем сидеть в темноте и холоде.

Вовка обнимает его за шею, они такие друзья! Ведь наш сосед – хозяин лошади, и арбы, и жеребёнка. Он обещал выучить Вовку на извозчика, когда тот вырастет во взрослого парня, а жеребёнок – в коня. А ещё он катает Вовку на облучке, даёт подержать кнут, и такое счастье светится на Вовкином лице!

Со мной у него другой разговор, два-три слова за день. Я понимаю, я ведь женщина, он и со своей женой и дочками так разговаривает, а сыновей у него нет.

Сейчас он уводит нас к себе. Пылает очаг, в комнате тепло и светло, жена и все три его дочки ходят вокруг, и чай дымится в большой пиале. Я, как взрослая, сажусь к огню вышивать салфетку, а девушки поглядывают на меня.