– Да! – Альфред закивал головой, – Да! Почему?

– Долго рассказывать, Альфред. Да, и не хочу. Настроение не то.

Как это объяснишь? Это надо самому пережить. Вообще-то, Альфред тоже многое пережил. Возможно, он и понял бы его, но… Не хотел Сидоров выворачивать душу наизнанку. Не в его это правилах: рассказывать людям, даже близким, о своих слабостях, и ждать сочувствия и понимания. Зачем? Каждый человек делает то, или иное, потому что он – это он. Каждый поступает по-своему. Так, как считает нужным. А потому он и понять до конца чужую боль не сможет. А если поймёт, то не так. По-другому, по-своему. Или сделает вид…

Так думал Сидоров, выходя из развалин и направляясь в город.

Не впервые Алексей задумывался о своей жизни, деля её на два неравных куска. Совершенно неравными были куски. И по длине и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был короче – всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.

Почему он стал бомжом? Потому что третьего ноября двухтысячного года он умер. Не в прямом смысле, всего лишь в переносном, но умер. Нужна ли мёртвому прописка, работа, друзья-приятели? Нужно ли мёртвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу? Стремление одно: поскорей сгнить и стать ничем…

Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался запой. Сидоров пил и дни не считал. Деньги, которыми был набит бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали: Сидоров отдаст. Потом кое-что узнали и поняли: не отдаст. Нечего ему отдавать, лишился мужик всего. Алексей Алексеевич Сидоров – нищий! Жена Катька-сука кинула, вышвырнула из дома и с работы. Из жизни мужика вышвырнула.

Сидорова пожалели, простили водочные долги, но наливать больше не стали.

Очнулся он в каком-то подъезде. В костюме, в пальто кашемировом, но без шапки и почему-то без туфель. Где он потерял туфли? Дорогие, из натуральной качественной кожи. А чёрт их знает! Может, снял с него, спящего, какой-нибудь бомж? Скорей всего. Часы не снял, не обшарил карманы… Спугнули, наверное.

Выполз Сидоров на белый свет, а вернее, в тёмную ночь, нашёл возле мусорного контейнера выброшенные кем-то рваные ботинки, размера на два больше, и отправился куда глаза глядят. Нет, глаза не глядели, он вообще не видел и не соображал – куда идёт-бредёт.

Глаза не глядели, а ноги, обутые в чужие ботинки сорок пятого размера, несли его куда-то и принесли в монастырь.

Этот монастырь был Сидорову хорошо известен. Они с Катериной изредка поставляли сюда, в порядке благотворительной помощи, залежалый товар, срок годности которого должен был в скором времени закончиться, а иногда – небольшие суммы наличных Сидоров передавал лично в руки настоятеля монастыря, когда сотню баксов, когда баксов пятьсот. На этом Катерина настаивала. Может, какие-то грехи замолить хотела? Кто знает? Сам-то Сидоров в бога не верил, а потому не одобрял Катеринину благотворительность. Но не одобрял молча. Он с Катериной никогда не спорил. Потому что любил.

На стук в ворота вышел монах, лица которого Сидоров не помнил, но сам он монаху был явно известен.

– Алексей Алексеевич? – удивился монах ночному гостю, – Что с вами? Ночью, без шапки?

– Погреться пустите?

– Конечно!

Монах отвёл Сидорова к настоятелю. Тот не спал, молился.

Сидоров всё ему рассказал, ничего не скрыл. О том, что пьёт уже давно и много, и почему пьёт, рассказал, о Катерине и о том, что всё потерял: деньги, работу, дом, веру в любовь, и теперь не знает, что делать и куда идти.