– Мишель, умру, но сделаю для тебя все. Ты напишешь прекрасную статью. Ты напишешь очень умную статью. Ее будут все читать и плакать. И мы тоже.

– Это «Смерть Марата»? – Мишель остановилась перед картиной.

Они втроем стояли перед картиной, как на какой-нибудь выставке, и совсем по чуть-чуть пили очень красное вино. Очень красное вино в граненых стаканах переливалось разными оттенками не только красного и было очень живописным… Двое мужчин с разных сторон любовались красивой Мишель. И она очень хорошо представляла себе эту мизансцену: она с интересом рассматривает недописанный холст, а на нее с восторгом смотрят двое мужчин и только ждут повода, чтоб, соблюдая очередность, сказать о ее красоте. Хотя она точно знала, что при близком рассмотрении ее первоначальные комплименты употреблялись уже не так часто, поэтому, чтоб вернуть их, она отходила в сторону и делала один или два оборота… Ее прекрасная фигура тридцатипятилетней женщины и ее какая-то наивная улыбка заставляли улыбаться в ответ и разводить в стороны руки: «Да как же, Мишель, ты прекрасна!»

– Да. Бедный Марат. Сын врача. Больной человек, во время лечебной процедуры… Может, ему и так оставалось недолго пожить на этом свете… И он, наверное, хотел в этой своей ванне оказаться на поляне среди полевых цветов и в тени одинокого, большого, крепкого дерева, дерева-защитника. И перед ним стопа чистых листов бумаги и большая бутылка, полная чернил… И рядом ни одного человека.

– Ты хочешь написать рядом убийцу?

– Хотел… Хотел написать ее обнаженной… Сначала не мог найти подходящую натурщицу…

Говорят, что она была красивая. Да ведь такого не может быть! С первой «этой» ее мыслью ее красивое лицо превращается в маску, за которой обязательно злое лицо старухи.

– У тебя на картине Марат умер уже давно – это почти мумия. Получается очень интересная картина… Это какое-то предостережение нам, перед тем как наполнить ванну теплой водой и расслабиться в ней в ароматах розовых лепестков? И почему на картине столько много ножей? Я поняла: зритель может выбрать любой… Ха-ха-ха! Нет-нет, я очень близко стою к картине, я отойду на два шага. Я поняла: Марат умер давно, он уже не цепляет тебя своею протянутой рукой с мольбою: «Спаси»… А иначе ты не смог бы пройти мимо картины… А теперь ты говоришь ему: «Извини, Марат, прошло уже очень много времени. Ты уже давно повержен кухонным ножом. И уже очень много людей оплакивали и продолжают оплакивать тебя».

– Я предлагал ему перевесить картину в другое место. А лучше продать. Я даже сам хотел ее купить, чтоб она только здесь не висела. Ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха! Мы все умрем.

– Вот и он так говорит. Да я уже привык к ней, к этой недописанной картине. Я уже иногда протягиваю Марату руку для приветствия. И даже спрашиваю у него: «Марат, как жизнь? Марат, я открою окно, вчера много курили». Как-то очень тихо. И что тут еще дописывать?

– У тебя Марат получился как святой. И даже нимб из васильков… Совсем безгрешный?

– Да как же?! Все младенцы, рожденные с Маратом в тот далекий день, были уже грешны! И всю свою жизнь они хотели доказать друг другу и всем – они святые. Да разве это он придумал гильотину?! Сначала гильотина в восторженной тишине, со своим особенным звуком скольжения тяжелого, острого ножа и приближающегося неисправимого, отрубила голову Людовику Шестнадцатому. И парижане аплодировали этому действу, ходили по площади с букетиками цветов, целовались и поздравляли друг друга с праздником. А потом гильотина в восторженной тишине отрубила голову Робеспьеру, и парижане ходили по площади с букетиками цветов, целовались и опять поздравляли друг друга с праздником.